|
Когда другие вас любят, это, по существу, всегда в той или иной мере незаслуженно. Разумеется, я не знаю, любит ли меня бортпроводница, – такого рода сомнение и есть, возможно, сама субстанция, из которой рождается любовь. Впрочем, когда я думаю о ней, такой красивой и милой, и обо мне, который совсем уж не красавец, я отнюдь не уверен, что знаю, что вообще означает слово «любовь». С другой стороны, хочу повторить: какой смысл бортпроводнице ломать комедию и притворяться, что она влюблена в «пассажира»? (У меня сжимается горло, когда я произношу это слово.) Но факт остается фактом: она дарит мне много душевного тепла и делает это с полной естественностью, словно все происходит само собой и она воздает мне за какие‑то исключительные мои достоинства, тогда как никаких достоинств у меня нет, кроме, быть может, обостренной восприимчивости, которая позволяет мне оценить всю огромность ее дара.
Я все время спрашиваю себя, достаточно ли точно я описал бортпроводницу. Мне бы не хотелось, чтобы ее увидели глазами какого‑нибудь Карамана или Блаватского или глазами миссис Банистер, тоже на редкость недоброжелательной, когда дело касается женщины. Бортпроводница в самом деле настоящая красотка, из породы девушек миниатюрных и славных, в которых есть что‑то детское и трогательное. Но в ней нет ни капли слащавости и жеманства. От ее взгляда, от ее молчания веет достоинством. Притом что она прекрасно владеет собой, лицо у нее живет. Мне уже доводилось видеть, как темнеют ее зеленые глаза, как едва заметно трепещут ноздри. Поначалу мне казалось, что у нее слишком маленький рот. Но это впечатление вытесняется видом ее пышных, исполненных неги грудей. А дальше – тонкая талия, маленький зад, худощавые ноги. Ее движения всегда грациозны, миссис Банистер наверняка сказала бы, что бортпроводница «ломается», или употребила бы еще какой‑нибудь уничижительный глагол того же сорта. Разумеется, это не так. Я бортпроводницу люблю и, следовательно, вижу ее такою, какова она есть, и поэтому я бы сказал, что всеми своими жестами и своими движениями она стремится каждую минуту оставаться в гармонии со своей красотой. Поскольку никто в круге не разговаривает – большинство продолжает заваливать комьями молчания те мысли, которые высказала Мюрзек, и ту еретическую беседу, которая только что состоялась у нас с Робби, – я получаю возможность, повернувшись лицом к бортпроводнице, без помех наслаждаться ее присутствием, и, грезя наяву с полузакрытыми глазами, я в эти минуты почему‑то вижу ее не сидящей рядом со мною во всей прелести изгибов ее тела, но идущей по парижской улице мне навстречу и неожиданно возникающей на углу бульвара, который отделяет ее от меня, самую маленькую и самую изящную из всех прохожих, и ее золотистые волосы, пушистые и тонкие, сверкают на солнце, когда она приближается ко мне, худенькая и округлая, слегка склонив голову набок. Но пока, ожидая того, пребываем мы именно здесь, и именно здесь заточен я, и единственное утешение – ласковая рука бортпроводницы, сплетающаяся с моею, и пословица, которую подарил мне Робби. Я повторяю ее про себя на двух языках. В своей поистине детской простоте она подводит очень точный итог человеческой жизни. В ней все наши слезы, которые мы сдерживаем с таким великим трудом. Я шире открываю глаза, выпрямляюсь в кресле и на какое‑то время почти забываю о своем состоянии. Круг уже больше не инертен и не вял. В нем что‑то происходит. Мандзони только что предпринял свою так давно ожидавшуюся и так долго откладывавшуюся атаку на миссис Банистер. Если только это не плод чисто автоматического донжуанства, тут следует видеть начинание, исходящее из того радужного взгляда на будущее, которое можно теперь обнаружить лишь в рядах большинства. Я не уловил начала диалога. Должно быть, в это время я задремал. Меня разбудили боевые приготовления миссис Банистер, когда противник, доверчиво и без должного прикрытия, подступил к ее стенам. |
