Прошло всего шесть месяцев — и я уже перестал уступать в драках. Осенью, когда мы пришли в школу после каникул и ребята начали в драке доказывать друг дружке и окружающим, кто сильнее, я выиграл несколько боев. И сразу же обнаружил, что кое-кто из одноклассников стал ко мне лучше относиться. Я поначалу тоже к ним подобрел, но их хорошее расположение меня не столько радовало, сколько отталкивало. Я же понимал, из-за чего все это. Я теперь все про них понял, и они меня перестали интересовать.

Жить мне стало лучше. И потом, я увлекся карате, а через карате — Востоком.

Кто-то из учителей посоветовал мне не быть чересчур враждебным и насмешливым.

Насмешливый? Это кто — я, что ли? Словом, я научился притворно улыбаться и вежливо разговаривать.

Ничего не вышло. Другие ребята все поняли. Притворство — оно и есть притворство. Ну, и что?

Правда, ближе к окончанию школы дела пошли повеселее: у нас появился литературный журнал и театральный клуб. Мои отношения кое с кем из ребят вернулись в цивилизованные рамки. Правда, меня не стали считать за своего, нет. Ну а мне с ними было скучно, поэтому я не больно-то переживал. Если и переживал, то не сильно.

В общем, так уж вышло, что к жизни в колледже я не очень хорошо подготовился. В плане учебы все шло нормально, но вот в смысле общения... Понимаете, я десять лет учился в школе, и у меня не было ни одного настоящего друга, а тут вдруг сразу — десяток. Ну, нет, не то чтобы это были близкие друзья, но, во всяком случае, они мне улыбались и с радостью присаживались ко мне за столик в студенческой кафешке.

Подобное расположение настолько вскружило мне голову, что я перестал выполнять домашние задания. Сами посудите, кто мог меня осудить за это?

Кто? Конечно, преподаватели. И секретарь, который прислал мне небольшой листок розовой бумаги со зловещим словом «апробация». И еще мой научный руководитель, который посоветовал мне как можно скорее получить выездную визу и покинуть Страну Дружбы. В общем, я выбрал себе специализацию — английский язык. По крайней мере на дом тут задавали большей частью чтение книг, а почти все эти книги я перечитал в школе: Твен, Диккенс, Мелвилл. Потом я открыл для себя Филдинга, Чосера, Джойса и получил массу удовольствия. Конечно, пришлось прослушать курс грамматики и писать семестровые письменные работы, но это можно было пережить. Звезд с неба я не хватал, однако отчислять меня тоже не отчисляли.

А потом я увлекся философией и обнаружил, что в библиотеку ходить мне действительно нравится. Я начал учиться серьезно, сам не заметив, как это произошло. Это оказалось так здорово. Будто бы я пытался собрать из кусочков какую-то идиотскую, огромную, бессмысленную головоломку. Точных ответов на важные вопросы не давал никто, но по крайней мере хотя бы вопросы задавали.

Мои ответы? Я их искал. И этого было вполне достаточно.

Словом, учение стало доставлять мне радость, а еще я почти что научился непринужденно общаться. В общем, на втором курсе у меня появилась пара-тройка приятелей, которые рассказывали мне свои сокровенные тайны, делились своими бедами.

А вот я им о своих бедах не рассказывал. Попробовал было пару раз пооткровенничать, но, как только увидел, что у приятелей глазки засверкали, тут же осекся. Довольно быстро я понял: поболтать любят многие, а вот слушать мало кто умеет. Из этого логически вытекало, что я нравился другим потому, что умел слушать. Я держал рот на замке и этим заработал репутацию человека сильного и молчаливого. И еще я как-то случайно подслушал разговор на вечеринке... Представляете, про меня сказали, будто бы я — из «рассерженных молодых людей»* !

Обдумав это, я решил: они правы. Люди меня действительно сердили и раздражали. Даже те, кто мне нравился. Все хотели брать, и никто не хотел отдавать. Все хотели драться и не хотели работать головой.