Завалил Федор лошадь на бок.

    От балюстрады в другую сторону, чтоб циркачку не подмяло.

    Держит; слышит – Друц, иным невидимый, из-за плеча как гаркнет чего-то! как выдаст!..

    Лошадь и присмирела. Лежит, боками вздрагивает, уже не ржет – стонет по-ребячьи. А шевелиться – ни-ни. Ровно заморозило, белую.

    Льдина, не лошадь.

    * * *

    Много ли времени прошло, мало ли – кто знает.

    Стоит у террасы Федор Сохач. В щеки помадой расцелованный, по плечам ладонями отхлопанный, всеми хвалами вдребезги расхваленный. Тремя билетами дармовыми задобренный. Руки трясутся, губы трясутся, да кто ж это видит?

    Никто.

    Пора уходить.

    И подваливает к Федору Сохачу мелкий такой ромишко, живчик таборный. Седой весь, черный, а рубаха – пламенем. Щеголь, значит.

    И жилетка шнуром шита.

    – Ай, баро! – ухмыляется беззубо. И дальше, по-своему, по-ромски.

    Не-а, показывает Федор руками, ни шиша не понимаю.

    – Не понимаешь? – ром мелкий аж скривился от досады. – А кто на кобылку заговор «Мэрава-мэ» клал? Я, что ли?

    Не знаю, показывает Федор руками. «Мэрава-мэ»? Заговор "Двух замков"? Нет, не знаю. Может, и ты.

    – Ох, баро… – грозит ромишко пальцем костлявым. – Не ври старому Чямбе. Старый Чямба вранье за сто верст чует. Ладно, глядишь – свидимся…

    И дальше пошел себе.

    Ну, и Федор пошел.

    IV. АЗА-АКУЛИНА или ГРАФСКАЯ ДОЧЬ НА ПИРУ

    Я хожу почернелый, но не от солнца;

    встаю в собрании и кричу.

    Книга Иова

    – …Ты чего, Мишок, льешь без меры? Споить меня задумал?

    Он аж взвился:

    – Аза, любушка, не греши на меня попусту! Будь это выморозки или мадера заводская – а так ведь и крепости никакой! Да всю бутыль выхлебаешь досуха, и ни в одном глазу!

    Как бы не так! У самого глазки-то масляные, мышами в амбаре шныряют! Хоть один, хоть другой; и оба зеленые. Был бы третий, и третий шнырял бы. Совсем как у того душегуба, который тятю моего…

    – Врете вы все, юбочники, бабьи угодники! Имелся у меня знакомец, тоже водки подливал! – еле жива осталась! После угощеньица!

    А отчего еле жива, это ему знать без надобности.

    – Ну ты сравнила: водки! Это ж вино! или у вас в таборе вино в запрете? Как у магометок?!

    Ухмыляется, хитрован грушевский.

    – Ох, приставучий… наливай. Но чур, не уговаривать! – сколько сама захочу, столько выпью.

    – Вот это другой разговор! А ну, покажи молодым-неженатым, как лихие ромки пьют!

    Чокаемся.

    А вино и взаправду вкуснющее! И в голову не шибает совсем, не в пример водке той клятой, чтоб ей во всех бутылках пусто было! Тут другая история: глотнула раз, другой – и чудится мне… мама моя родная! Будто встал у меня со спины, за левым плечом, дядька Друц. А за плечом правым, но поодаль – Рашелька-Княгиня. Забрали у меня стакан и на двоих расхлебали. Друцу побольше, он мужик тертый, Рашельке – поменьше, на донышке. Им такая бутыль – пустяки, плевое дело, уж я-то знаю!

    Ой, ничегошеньки-то я не знаю, рыба-акулька!

    Ставлю пустой стакан на стол (даже не заметила, как дно показалось!), а Мишок, рожа хитрая, вновь за бутылью тянется.