Стал комнату из угла в угол шагами мерять. Стал дым колечками (как Княгиня! – кольнуло непрошено…) в потолок пускать. Стал мысли разные-несуразные в голове перебирать. Мысли перебираться не желали, разбегались мышами, додумать до конца ни одну не выходило. Федор даже разозлился на самого себя: вот ведь орясина, лешак таежный, думать – и то за эти годы не научился!

    Прав был Дух: ничего своего, все – чужое!

    Взаймы!

    Остановился. Окурок в пепельнице смял, затушил. Перестал ногами по полу топать – и разом голоса услыхал. Внизу, в саду; рукой подать. И голоса-то знакомые: один – Друцев, другой – отца Георгия!

    С детства знал Федька: подслушивать – дурно.

    Жене сколько раз выговаривал.

    А тут как в спину толкнули: подкрался на цыпочках к подоконнику, створки пошире распахнул…

    – …ай, бибахтало мануш, кало шеро! [21] не сообразил я, башка пустая! Ясное дело: пока один крестник в Закон не вышел, другому вовек не бывать! А княжна бедная места себе не находит, с ножом к горлу подступает: спаси Феденьку! ты можешь, ты колдун! Она-то к нему, к Федьке, присохла, а Федька, вишь, брык – лежит колодой. Да ведь девка любой грех над собой сотворить могла! без ума ведь девка…

    Гитара взяла аккорд, другой – сухие, ломкие, не аккорды, сучья мертвые. Наконец тренькнула обреченно:

    – Ну, я и решился.

    – Княжну! в крестницы! взять?! – ахнул под окном отец Георгий.

    И Федька ахнул.

    Только про себя, молча.

    – Да, отец Георгий! Да! А куда деваться?! Взялись мы за руки, горим в огне Договорном. Молодцом княжна держалась, скажу я вам! всякому бы так! – и тут меня волоком! прочь! Вот он я, ром сильванский, Валет Пиковый! – безумную девку одну бросил, в огне гореть!..

    Замолчал Друц.

    Лишь гитара всхлипывала прерывисто, виновато, словно жаловалась без надежды.

    – И… что? Да не тяни ты жилы, Валет, Бога ради! – батюшка явно пребывал в изрядном волнении.

    – Ничего, отец мой. Ничего. Едва обратно откинулся – сразу к ней. Догореть, вместе. Или вытащить. Ан нет, не могу! не пускает! она там, я – здесь! Ай, что делать, не знаю! Стоит княжна, глаза закрыты, рука – как лед. Горит! сама!..

    Гитара вскрикнула раненой птицей: умолкла.

    – А стали мы ее с Федькой в коляску сажать, она возьми и очнись! "Сгорело там все, дотла, – говорит. – Поехали домой." Ясно говорит; не заикается. Совсем. Потом заснула. А дальше… дальше вы сами все видели, уже при вас было.

    Снова поползли по ночному саду растерянные, хмельные, спотыкающиеся переборы гитары.

    Молчал Друц, молчал отец Георгий.

    Долго молчали.

    – Чудо, отец Георгий? может, чудо, а?! – наконец раскололась тишина.

    И столько просьбы, столько отчаяния было в этом вопросе – ну кивни! согласись! – что Федора у окна озноб пробил.

    – Может, и чудо, – задумчиво протянул священник. – А может, и нет. Тут крепко думать надо. И в первую очередь – мне. Не как иерею церкви; как «стряпчему», Десятке Червей. По Закону ли вышло? был ли Договор? не был?! Не случалось раньше такого, чтоб крестнику – одному гореть.