– Ну, сперва по махонькой!

    Дверь под напором мощной пружины захлопнулась за вами.

    Странно! – в комнату купец гостей сразу не повел. Задержался в куцем предбанничке, нырнул с головой в тумбочку-раскоряку; зазвенел посудой.

    Назад выбрался с графином и тремя плохо вымытыми стопками.

    Как и разлить-то по стопкам исхитрился, в тесноте? – бог весть!

    – С почином, господа ссылочные!

    Коньяк.

    Мама моя родная! – коньяк, шустовский!

    Разом ударило в голову. Не от хмеля, от памяти. Ах, Кус-Крендель, поселение сволочное, здесь ли коньяки пивать?! Купец ты милый, хитрый лисовин, что ж ты еще для нас припас?

    – А теперь милости прошу в горницу!

    И на пороге, войдя первой, ты едва впервые не узнала, что означает – обморок.

    Посредине комнаты стоял рояль. Кабинетный, глянцево-белый, он здесь выглядел не более уместно, чем конголезский гиппопотам в кресле у дантиста. Рояль – и вертящийся табурет из металла перед ним.

    – Ерема… – пробормотала ты, плохо понимая, что говоришь и зачем говоришь. – Ерема, сукин ты сын… откуда?!

    – Из Мордвинска, – стесняясь, буркнул купец, горячо дыша тебе в затылок. – Позапрошлым летом расстарался. Понимаешь, шиш лесной… сам играть не обучен, а как увидал разок, на аукционе – так и прикипел душой. Желаю, и все тут! Вот и решил: сдохну, а приобрету. Как сюда на перекладных вез, как телеги из грязи на руках выволакивали, как грузчикам-амбалам по ассигнации в рожу совал, за заботу-пахоту – о том сказывать не стану. Было, да сплыло. Ан привез, поставил… поставил!

    Он замолчал, сопя.

    Высморкался в платок.

    – Довез, шиш лесной. Не спортил. Флигелюшку заради него выстроил. А бренчать некому… и научить некому. Разве што доча моя – так ведь она в Мордвинске, в пансионе!.. сюда, почитай, раз в год заезжает…

    Ты кивнула невпопад.

    Прошла к роялю; погладила холодный бок.

    Ах ты, мой милый, мой хороший…

    – Сыграй, а? – тихо попросили за спиной. – Уважь ради праздничка!

    – Что ж тебе сыграть, Ермолай Прокофьич?

    Коньяк огнем играл в жилах, веля забыть, забыться, откинуть крышку – и…

    Откинула.

    Прошлась по клавишам.

    "Сыграем в четыре руки?!" – холодным ветром плеснуло ниоткуда.

    – А што хошь, то и сыграй. Романс, што ли?.. душевный…

    – Романс?

    И пальцы сами вспомнили, а голос едва не сорвался, едва не слетел пуганым петухом, где хотел парить соколом – но не слетел ведь все-таки!

    Правда, Княгиня?

    Правда.

    – Я Вам не снилась никогда.

    Зачем же лгать? – я это знаю.

    И с тихой нежностью внимаю

    Решенью Вашего суда…

    Невозможный, небывалый зверь ворочался под лаской твоих рук.

    Вибрировал всем своим чудесным телом, и в подушечки пальцев искренне вливалось тепло прошлого, тепло былых дней, когда жизнь сверкала, а не кололась острыми гранями, когда слова сами складывались в песню, чтобы вырваться из клетки небытия…

    Чем не взыскательная публика: конокрад, едва не отдавший жизнь за рябую девку да за лешатого парня – и лихой купчина, раз и навсегда влюбившийся на торгах в белый рояль?!

    Найдешь ли лучше?!

    – …О чувство ложного стыда! -

    Тебя я стала ненавидеть,

    Когда, боясь меня обидеть,

    Вы вместо «нет» шептали «да»…

    Зверь расстраивался, грустил, норовил заурчать поперек, водил впалыми боками – но ты не позволяла зверю баловать.