От этого допроса, где ты сам спрашивал, и сам в молчанку играл, голова вовсе шла кругом. Даже шагавший впереди Филат в конце концов остановился, жалостливо скосил на тебя хитрый глаз:

    – Што, совсем худо, паря? Тута речка рядом. Умойся, што ли?! полегчает.

    Ты огляделся. Места, вроде, незнакомые. Хотя речка – вон, слышно, как шумит-плещется. Небось, к лесосеке с другой стороны вышли, только и всего. А умыться – это Филат прав. Авось, и вправду полегчает.

    Ну, Друц!

    Проломился напрямик сквозь редкий багульник, поскользнулся на мокрой гальке – но устоял. Медленно, со скрипом, опустился на четвереньки, сунул лицо в студеную, прозрачную воду.

    Действительно, стало легче. Ты поднял голову, шумно переводя дух – и лишь в последний миг успел почуять неладное.

    Опоздал.

    Даже не больно было: просто фейерверк перед глазами, громоподобный топот копыт вдали (табун? откуда?!) – и тьма удовлетворенно сомкнула челюсти.

    * * *

    – …Может, он ва-аще окочурился?!

    – Вре-ошь! у ихнего брата башка крепкая. Рази ж такой мозгляк проломит?

    – Коний вор, сказывают? У коньих воров ребра двойные, и, кубыть, башка тоже…

    – Ча-аво-о? Зенки протри, Карпуха! Где ты двойные бОшки видал?! И у энтого башка одна…

    – Одна-то одна, да крепче вдвое, чем у прочих!

    – А-а…

    Сомнительно, чтобы так переговаривались между собой черти в аду. А уж ангелы на небе – и подавно. Значит, ты еще здесь, на грешной земле. Уй-й-й, как голова-то болит, бодун за счастье покажется! Лучше бы в ад, ссыльнокаторжным грешником! Или на худой конец в острожное чистилище – в рай-то тебя точно не пустят. Хотя твой крестный, старый Ефрем Жемчужный, чьим именем ты изрядно попользовался после смерти учителя, полагал иное: земля наша – и есть чистилище… Ох, горит все пламенем! Неужто Филат тебя так звезданул?! Вот ведь падла! Ну все! Ежели встанет на ноги Валет Пиковый, ежели сподобит св. Марта-заступница – кранты ветошнику!

    От злости полегчало, и ты с усилием приоткрыл один глаз.

    Левый.

    – Я ж говорил – оклемается! Што, варнак, очухался?

    Вместо ответа вышло лишь невнятное мычание.

    Ты разлепил второй глаз.

    Мутные тени. Неясные пятна света и тьмы. Ничего не разобрать. Неужто подлый удар тебя зрения лишил?!

    Липкая волна животного страха плеснула снизу, из чрева, оттуда, откуда обычно исходила Сила.

    Обожгла, опалила.

    С перепугу ты рывком сел.

    Тело сразу повело в сторону; пришлось ухватиться за неструганое дерево стены, загнав в ладонь занозу. И дурацкая, мелкая, пустячная боль вдруг отрезвила. Голова по-прежнему раскалывалась, но размытые тени обрели ясность.

    Слава богу, хоть глаза видят!

    Машинально попытался выдернуть занозу. С четвертого раза это удалось. Только затем поднял взгляд; медленно, стараясь не делать резких движений, шевельнул головой, осматриваясь.

    Изба. Срублена топорно (во всех смыслах), но на совесть. Сто лет простоит. Печь. Свежебеленая; правда, на скорую руку. Вдоль стен – лавки. Стол. За столом – двое. Один – косматый здоровила в армяке: нос сломан, ноздри вывернуты, торчат по-кабаньи, глаз под косматыми бровищами и не разглядеть.