Ты встаешь.

    И смотришь, будто со стороны: твою руку, дряблую, с иссеченной порезами кожей, не спеша подносят к губам.

    Как раньше.

    – Я вижу, вы согласны. Только перед этим нам надо завершить маленькую формальность. Так, пустяки…

    Короткий взгляд в сторону жандарма. Усач вытягивается во фрунт, толкает локтем сторожа. Миг – и тело убрано со стола, покрыто клеенкой; вот каталка дребезжит, удаляясь.

    Чтобы вскоре вернуться, как возвращается расторопный официант: с новой порцией.

    Тяжелое предчувствие наваливается, ледяной рукой насильника сдавливает грудь, шарит под одеждой. Старый трюк: того, кто ждет, сначала расслабь, отвлеки – разговором, ложной ошибкой, безразличием – чтобы затем даже пощечина показалась топором палача. Старый, но оттого не менее действенный трюк. Ты в углу, ты – крыса перед сворой фокстерьеров-душителей, мелкая доходяга, чьей гордости – длинный хвост да тщетный оскал…

    Даже крысу не стоит загонять в угол, думаешь ты невпопад, пока сторож снимает клеенку.

    Тело перед тобой страшно обезображено. Не надо иметь никаких особых талантов, чтобы понять сразу, с ослепительным ужасом: над этой женщиной глумились долго и изобретательно. Выжженные глазницы; на лбу тщательно вырезан бубновый туз – некогда кровавый, сейчас он скорее синюшный, выпячивается дешевым крапом. В полуоткрытом рту почти не осталось зубов, на правой руке всего два пальца – остальные обрублены; на левой пальцев нет вовсе, просто торчат уродливые култышки, напоминая собачью лапу.

    Нет, ты не отвернулась.

    Смотрела.

    И даже не вздрогнула, когда за спиной, не в силах совладать с тошнотой, ринулся в дверь захлебывающийся Федюньша.

    Ему простительно; ему, ветошнику, а не Бубновой Даме.

    Не магу в законе.

    – Вам знакома эта особа, милая госпожа Альтшуллер?

    Вопрос еще придется повторить. Потому что ты думаешь о том незваном припадке, который рухнул на тебя у купцова рояля: помнишь? – глаза вдруг обожгло, залило огненными слезами, а дыхание скомкалось и исчезло надолго, когда ладони вдруг превратились в беспалые кулаки. Ты еще била, била, била наотмашь по клавиатуре, заставив инструмент взвыть голодной волчьей стаей – и не в силах остановиться…

    Да, ты помнишь.

    Ты всегда знала о себе: я сильная. Всегда: в деле, на каторге, в кус-крендельской глуши. Знание было простым и в некоторой степени раздражающим. Помнишь: давно, по молодости, сложилось от тоски, в усыпанном палой листвой имении случайного любовника:

    – Тот, кого считают сильным,

    Знает: сильных не жалеют.

    Дескать, жалость унижает,

    Дескать, жалость ни к чему.

    Сильному наградой – сила,

    И осенние аллеи,

    И еще…

    А впрочем, хватит.

    Слишком много одному.

    Но ведь ты же никогда не знала, до каких пределов ты сильна на самом деле. Оказалось, это жутко: вот так стоять и смотреть, слушая тихий голос полуполковника Джандиери, молчать и даже не согласиться выплеснуть себя без остатка, единым махом, чтобы уйти навсегда.

    …Ведь теперь тебе нельзя просто так уйти?

    …Ведь нельзя же, правда?!

    …Ведь ты сильная, Княгиня, будь ты проклята?!

    – Те, кому наградой – сила,

    По привычке зубы сжали,

    По привычке смотрят прямо

    На любой пристрастный суд.