На улице было темно и прохладно. Наверное, прошел дождь, потому что земля под ногами была влажной, а фонари, мерцая, отражались в лужах. Небо было затянуто черными облаками; я бы хотел посмотреть на луну, меня бы это успокоило, – но луны не было. Я чувствовал, как у меня дрожат руки, лихорадочно и громко стучит сердце. Я сунул руки в карманы и пошел неизвестно куда. А что это собственно за город? Да какая разница. Тот, кто слишком много путешествует, теряет представление о том, где находится. К тому же все они похожи друг на друга.

Пройдя немного, я начал раскаиваться в том, что ушел. Там я, по крайней мере, был среди людей, а здесь один. Я остановился.

Напротив, на другой стороне улицы, выделялась большая витрина, квадратная, с подсветкой. Хорошо одетая кукла-манекен, замершая в неестественной позе, держала в руке сумочку крокодиловой кожи и не сводила с меня глаз. Вдалеке медленно прошла какая-то смутная тень и растворилась во тьме. Я сглотнул. Сердце у меня стучало, отбивая барабанную дробь; я прислонился к стене дома, казалось, она слегка завибрировала. Кукла смотрела на меня, я смотрел на куклу. Ну хорошо. Я вытащил из кармана правую руку, какое-то время недоуменно разглядывал ее, а потом, быстрым небрежным движением шевельнув пальцами, даже не поманил…

Издав пронзительный певучий стон, стекло разлетелось на куски; осколки несколько секунд барабанили по тротуару. Медленно, очень медленно, словно преодолевая какое-то сопротивление, кукла наклонилась, наконец потеряла равновесие, упала – и с глухим стуком ударилась об асфальт. Сумочка выскользнула у нее из руки и выпала на улицу.

Какое-то долгое, бесконечно долгое, вечно длящееся мгновение было тихо. Совсем тихо. Мир затаился, время остановилось. Потом со звонким электрическим щелчком включилась сигнализация. Механический вой то усиливался, то ослабевал, гулко разносясь по пустой улице. По внезапно заполнившейся людьми улице. Мимо меня проехали машины, люди выглядывали из окон, точно из-под земли выросла стайка безликих прохожих, сигнализации где-то откликнулась полицейская сирена. Я заставил себя сдвинуться с места. С трудом переставляя ноги, я брел, не знаю, долго или нет, пока вой сигнализации почти не стих.

Потом я вдруг заметил, что дома сменились деревьями. Низкорослыми, голыми, кривыми деревьями и жиденьким кустарником. Наверное, это парк, жалкий участок природного ландшафта, где днем выгуливают собак, а старухи кормят голубей. У меня под ногами хрустел гравий.

И вот я остановился. Надо мной в ночных облаках терялись кроны деревьев; самолет описал в небе светящуюся петлю; вдалеке поблескивали фонари. Я был один. Может быть, во всей Солнечной системе не было никого, кто был бы так одинок. Я почувствовал, как на лбу у меня выступили капли пота. Я ощупал голову; мне почудилось, что волосы стоят дыбом. Нет, не стоят дыбом, а сильно намокли и прилипли ко лбу. «Успокойся! – тихо приказал себе я. – Успокойся!» Я попытался вспомнить что-нибудь простое, вселяющее уверенность, успокоительное: периодическую систему элементов, «Отче наш», формулу решения квадратных уравнений, – но ничего, просто ничего не мог придумать.

Может быть, попробовать еще раз? Может быть, мне все это померещилось? Может быть, приказать вон той скамейке опрокинуться, приказать тому фонарю погаснуть или разбить молнией какое-нибудь дерево?… Нет, я не решался. Как страшно, если мне это… удастся. А если не удастся? И это страшно. Но, в сущности, я был уверен, что удастся; какая-то часть меня знала, что все они: скамейка, фонарь, дерево – будут мне повиноваться.