Перекинувшись парой фраз со съемочной бригадой, мы поняли, что все-таки что-то сказать по-французски можем. Но говорить от себя лично и переводить – вещи абсолютно разные. Если я не понимаю слово в слово, что мне говорят, – это не беда. Я вообще могу перевести разговор на другую тему. Или ответить примерно так, как надо. Но перевести на русский то, что я понимаю не до конца, я просто не могу.

Так получилось, что в самый ответственный момент, когда русская съемочная группа встретилась с французской, нас троих перестало хватать на всех. Нашим видеоинженерам нужно было уяснить какие-то тонкости по поводу французского оборудования. Нас растащили по разным углам автобуса. И дело закончилось тем, что русский Вася на пальцах объяснял швейцарскому Ксавье, куда что воткнуть, потому что напрямую они понимали друг друга лучше, чем с моей профессиональной помощью.

Я чувствовала себя официанткой. Мне щелкали пальцем, подзывая туда, куда надо. Антон в основном обходился помощью Вивиан. Но когда она была занята, подозвал меня.

– Значит, смотри, Ангелина, – сказал он очень энергично, пожирая глазами чужое оборудование, – они сейчас будут монтировать. Переводи мне все, что они будут говорить. Поехали. Матюги можешь опускать.

Он оперся руками о спинки сидений и даже пригнул ухо к моим губам. Белобрысый Ксавье с резинкой на хвосте и двумя тонкими косичками, обрамлявшими красное лицо, вместе со своим помощником собирали какой-то агрегат. Подсоединяли его к монитору. Потом к автономному блоку питания. Они беспрерывно переговаривались. Да еще и шутили. Но, кроме отдельных слов, я в этом потоке речи не различала ровным счетом ничего.

– Ну?! – нетерпеливо поторопил меня Антон. И гневно ко мне обернувшись, спросил, как у идиотки: – Ну! Что они говорят? Ты будешь переводить или как?!

– Я не понимаю, – смущенно проговорила я, готовая провалиться на этом месте сквозь землю. – Это какая-то специальная терминология… И потом, очень быстро… Практики маловато…

Антон застонал, как раненый, привалившись лбом к покрытой белой тканью спинке кресла.

– Девочка, тут тебе не ликбез! – наехал он на меня с чудовищным напором. – Тут – работа! Вкалывать надо! Ферштейн?

Я была совершенно уничтожена. Я была уверена, что сейчас он нас высадит из автобуса и с позором выгонит в шею. Но он с силой провел по лицу ладонью и как будто сменил его. Взял себя в руки и живо оглянулся в поисках Вивиан. Я смотрела на него, как на птицу феникс, возрождающуюся из пепла.

Пауза в нашем нелегком труде случилась тогда, когда ссутулившийся от пронзительного осеннего ветра режиссер Мишель Клод выбирал места для натурных съемок. Пока он ходил по стрелке Васильевского острова, мы стояли рядом с автобусом вокруг Антона.

И тут случилось вот что.

– Антон, понимаешь, – сказала Ника, притопывая ногами от холода, – ты только не обижайся. Мы с Катей, к сожалению, не сможем с тобой поработать. Катя заболела, а я отвезу ее домой.

– Да, вы извините, Антон, мне так неудобно, – вклинилась Катька, – но я правда ужасно себя чувствую. Я в таком состоянии работать не смогу. У меня диабет. И бывает иногда, что от стресса начинает зашкаливать. Я упасть могу. Можно, Ника меня проводит?

Я очень хотела к ним присоединиться, сказав, что внезапно почувствовала симптомы острого отравления. Но, увидев лицо Антона, прикусила язык.

Он ни словом, ни взглядом не выразил своего упрека. Сказал им: «Спасибо, девочки», да еще отслюнил им по крупной купюре за бездарно потраченное время.

Но все-таки я заметила, что шея его над воротом свитера побагровела, а на скулах обозначились чуть заметные красные пятна.