— Звучит восхитительно.

— Верно, — согласился Форрикс. — Однако ее нужно принимать всерьез. Олимпия сурова, взыскательна и не любит слабых. Ее черные скалы, твердые и безжалостные, очень неохотно поддаются кирке или молоту. Но, достойно показав себя там, ты поймешь, что стал настоящим человеком. Впрочем, даже возвышая тебя, Олимпия напоминает о твоем истинном месте во вселенной.

— То есть? — Ариман почувствовал какое-то мимолетное беспокойство в толчее. Ощущение было поверхностным, так как разумы жителей Моргенштерна не поддавались пси-зондированию. Азек направил ментальную энергию в мыслеформы Корвидов, надеясь поймать случайный отголосок будущего.

— Горы Олимпии стояли миллионы лет и простоят еще миллионы, — сказал Кидомор. — Они не зависят от людских дел, наших битв и побед. Осознав это, человек обретает смирение — ведь он умрет задолго до того, как пики обратятся в прах.

Аримана удивила поэтичность Форрикса. Он не подозревал, что Железные Воины так глубоко задумываются о бренности жизни.

— Мне нужно как-нибудь побывать на Олимпии.

— Обязательно. Немного скромности тебе не помешает.

— Хочешь сказать, что я высокомерен?

Кидомор усмехнулся — словно металл проскрежетал по металлу. Азеку показалось, что Форрикс вообще редко смеется.

— Кто из нас может утверждать обратное? Но вы, Тысяча Сынов, неизменно ставите себя выше других. Ученые и визионеры, воины, для которых знания дороже всего…

— Большинство людей считают такие качества положительными, а ты говоришь так, словно подозреваешь нас в чем-то, — указал Ариман.

Железный Воин пожал плечами.

— Я сказал это не затем, чтобы позлить тебя, Азек. Хотел только указать, что любой из тех, кто возвысился до Астартес, нуждается в скромности. Мы, постлюди, кажемся богами рядом со смертными, и нам необходимо смирение, чтобы не забывать, ради чего нас сотворил Император, возлюбленный всеми.

Ариман подавил растущий в нем гнев, поднявшись к первому Исчислению. До этого ему нравились рассуждения Форрикса, и он не имел права злиться на соратника за честность.

— Ты прав, друг мой, — признал Азек. — Тысяча Сынов порой страдает гордыней, ведь мы стремимся к истине и вынужденно отдаляемся от братьев в этом походе.

— Ничто не должно разделять человека с его братьями, — возразил Кидомор. — Вот в чем величайшая истина. Но я вижу, что рассердил тебя, пусть и невольно. Прими мои извинения, и давай побеседуем о твоем мире, хорошо? Я хочу услышать о Просперо.

Хотя Ариман еще не совсем успокоился, вместо желчного жара злобы он ощутил унылое смятение меланхолии.

— Просперо вызывает у меня… смешанные чувства, — начал Азек, поражаясь своему желанию говорить открыто. — Мы были сломленным легионом, когда впервые высадились на родине нашего примарха. Я плохо помню те дни, но не забыл, что мы умирали.

— Умирали? — ошеломленно переспросил Форрикс.

— Да. Нас одолевала некая… болезнь. Думаю, она почти уничтожила легион.

— Поэтому вас теперь так мало?

— Именно. Император привел нас на Просперо, где мы воссоединились с примархом, но, честно говоря, у меня почти не осталось воспоминаний о встрече или том, что случилось после нее.

— Точно, я слышал, что само присутствие Императора влияет на память людей, — сказал Кидомор.

Легионер Тысячи Сынов имел в виду нечто иное, но не стал поправлять товарища.