Хозяйка хотела быть с гостями и поласковее. Да боялась Мэри. Та при каждом ее приближении вставала и начинала рычать. И баба поневоле отскакивала в сторону, держась за ухват.

— Ты, хозяйка, не бойсь, ето она нас от греха бережет, — смеялся Макарыч. И добавлял: — Она ревнивая.

Отдохнув немного в селе, отряд снова возвращался в тайгу. К треску, жаркому пламени костра, вспухшим от сырости палаткам, к неуютной мужской жизни, по которой они скучали и в селе.

За это время кто-то уходил из отряда, приходили новые люди. Из прежних оставались только трое — проводник, облезлая, охрипшая гитара и Мэри. Их ничто не разлучило. Непризнанная по- началу, теперь собака стала лучшей подругой. Сама научилась ловить зайцев и, не тронув, приносима хозяину. Знала — тот поделится с ней. За годы Мэри наловчилась чутьем определять настроение хозяина — лишь говорить не могла. А однажды за штанину ухватила, не хотела отпускать на охоту. Заскулила тонко. В глазах слезы. Чуяло собачье сердце беду. Да поди вымолви, коль не дано. Хозяин не понял. Погладил собаку, а та держит его, не пускает. Мэри пошла было с ним, да проколотая чана болела. Макарыч долго не возвращался. В поимках Мэри еле нашла его. Почуяла запах кошки и крови. Она рыкнула, огляделась по сторонам. Стала лизать лицо хозяина. Тот очнулся. Засто<style name="Bodytext6ptSpacing0pt">нал.</style>

Мэри, Мэри, не уходи.

Но от резкой боли снова потерял сознание.

Собака кинулась к стоянке. А поздно ночью, деда Макарыча принесли в лагерь, собака легла рядом с ним. Долго вглядывалась в лицо. Ей не хотелось спать, есть. Она ловила каждое дыхание человека.

Люди о чем-то говорили, долго мыли спину Макарыча. Она была порвана. Две глубокие полосы тянулись от плеча к пояснице. Вначале они были красные, а потом посинели. Мэри видела, как люди качали головами. Пугались, когда хозяин ругался на них за то, что ему чем-то мажут спину. Он часто терял сознание. И тогда Мэри принималась сама зализывать его спину. Ведь именно так лечилась она. А когда собаку пытались отогнать, она рычала, кидалась на людей. Она знала, зачем выманивают ее из палатки. Видела в руках у одного ружье. Чуяла: в палатке ее не убьют. Ночью, когда все спали, собака лечила хозяина. Она не видела, когда наступило утро.

Мэри обрадовалась, когда люди не стали выгонять из палатки. А сели к черному ящику, визжавшему на все голоса. Она бы и головы не повернула в их сторону, но люди часто повторяли имя хозяина. Ящик что-то кричал тонким голосом.

А на другой день Макарыча прямо в спальном мешке понесли в село. Мэри не отставала. Две недели пролежала она у дверей больницы. Когда похудевший Макарыч впервые смог выйти во двор, собака от радости чуть не сбила его с ног.

— Ну что, старушка, живем? — смеялся хозяин.

А Мэри лизала его руки, лицо, шею.

— Сиротой чуть не оставил я тебя. Ишь, как оно приключилось-то. Рысь — как плохая баба. Ей нашему брату нельзя верить.

Макарыч задумался, вспомнив тот день. С первого выстрела он промазал. Думал, что рысь не кинется. Отпугнул. А она, видать, на сносях оказалась. Километров пять кралась. И подкараулила. Благо ружье ей помешало, на шею не пустило. Зато спину изукрасила чище некуда. Еле заштопали лекари. Сказали, что теперь Макарыч еще сто лет проживет, если хоть на некоторое время уйдет из тайги, поживет спокойно в селе.

Макарыч тогда рассмеялся:

Шею сломать везде можно. Дажа на ровной пути в доме. А мине тайга, ровно дом. Сколь мине жить, то дело десятое. То ни от мине, ни от вас. От судьбы. Иде она поставит крест, там и все. И никто уж подмогой не станить. Один Бог знаит, сколь я ишо проживу.