|
Как приятно и удобно мне в его руках, как знаком запах! Выругав себя за глупые мысли и извинившись, я резко вырвалась из мягких мужских объятий. Он и не возражал. На миг я забыла о своем горе, а по моей измученной душе пронеслось сожаление… Все закончилось так же внезапно, как и началось. Закончилось до боли банально. Трамвай остановился, молодой человек вышел, а я осталась — надо было проехать еще одну остановку. Можно было выйти и здесь, но мне не хотелось идти по главной аллее, как не хотелось продолжать так глупо начавшееся знакомство, впечатления о котором вновь затмило нахлынувшее волнами горе. Дождь кончился, и мне следовало пройтись по лесу, мимо старых могил, успокоиться, собраться с силами, чтобы не показать всему свету, как мне больно.
Горевать можно и позже, в гордом одиночестве, а в шумной похоронной толпе слезы мало уместны. Тем более, что до похорон оставалось еще целых полчаса. Уйма времени в моей ситуации, целая вечность для погруженной в горе души… Я пришла вовремя. На похоронах бывшего психолога собралась уйма народу, как на панихиде у суперзвезды средней величины. Были среди разношерстных соболезнующих и студенты. Последнее меня обрадовало — это давало надежду, что жена Александра меня не узнает, не разглядит в толпе ту странную незнакомку, которая нахамила ей перед смертью мужа. А жену я узнала сразу. Как же не узнать худую сорокалетнюю женщину в черном у гроба, которая даже в такой день умудрилась выделиться своей несуразностью: наложить на лицо тонну косметики и облачиться в старомодное, гротескное черное платье с огромной черной розой у глубокого декольте. Время от времени новоиспеченная вдова прижимала к глазам черный кружевной платочек, в остальное же — окидывала толпу испытывающим взглядом, оценивая каждый принесенный цветочек, каждое неосторожное слово, каждый жест. Рядом с ней стоял молодой человек, наверное, сын, к которому я не приглядывалась. Меня интересовал только он… Александр лежал в гробу, такой непривычно серьезный и слегка злой, а по его бледному лбу расплылся длинный кровоподтек, скрываясь в зарослях посеребренных временем, зачесанных назад волос. Мне стало страшно. Всхлипнув, я вдруг подумала, что не похожа эта кукла на моего друга, не он это! Не может быть, что это он… Только похож, не он… Кто сказал, что смерть красива, похожа на сон, страшный это сон, бессмысленный… Собравшись с силами, я встала в длинную очередь. Очередь продвигалась достаточно быстро. Каждый соболезнующий оставлял цветы или венок у гроба, подходил к покойнику, потом к его вдове и сыну, говорил несколько слов и растворялся толпе. Все время ожидания я не могла отвести взгляда от гроба. Теперь мне уже не казалось, что там лежит манекен. Напротив, я не могла избавиться от странного ощущения, что Александр что-то силится мне сказать, поднять отяжелевшие веки, но не может, не в силах овладеть чужим теперь, непослушным телом… А очередь все продвигалась. Александр с каждым шагом становился все ближе, вот уже стали видны морщинки у его внимательных когда-то глаз, скорбная складка у лба, тоненькая волосинка на воротнике… Вот легкий сквозняк чуть приподнял волосы у его лба, поиграл с цветочными тенями на его лице. Мне стало жутко. Казалось, что восковые губы сейчас разомкнуться, уже размыкаются… А очередь все продвигается. Вот уже гроб совсем рядом, последний шаг, и я смогу дотронуться до его бледной кожи, помочь разлепить непослушные уста… Александр, что же ты наделал! Но наваждение ушло так же внезапно, как и началось. Теперь лежавшее в гробу тело вновь стало, как и полагалось, мертвым, но таким знакомым… Я осторожно наклонилась над гробом, чтобы в первый и в последний раз поцеловать его в лоб. Оставив слезу на щеке покойника, я, сдерживая рыдания, положила венок у гроба в уже огромную общую кучу, прошептала вдове слова соболезнования и уже собралась отойти, смешаться с разношерстной толпой, как вдруг… — Явилась, стерва! Я уж надеялась, что не осмелишься, — я вздрогнула, поняв, что не пронесло. |
