Запретное знание подтолкнуло его на дальнейшее безрассудство. Он поднял девушке платье до пояса. Правда, сначала оно запуталось, намотавшись на руку мужлана Неяскина, но он в раздражении справился с этим. Когда он дернул запутавшуюся материю, то она слегка надорвалась.

— Когда запустится время, меня уже тут не будет, — успокоил он себя. — И никто не догадается.

Последнее предположение ему особенно понравилось. Никто не догадается! Чтобы он ни сделал. Когда Аркаша словно сомнамбула потянулся к трусам девушки, у него сами собой потекли слюни, но он этого не заметил. Однако растопыренная пятерня Неяскина все портила.

Она мешала! Стоило ему задрать платье, как рука упруго колыхнулась и легла на трусы девушки. Можно подумать, он для этого подонка старался! Аркаша оглянулся, и взгляд его упал на монтажные ножницы. Он замотал головой, но взгляд все время возвращался к ним словно намагниченный.

— Всего один пальчик! — сказал он себе с присвистом. — Подумаешь, пальчик. Ерунда какая!

Он взял ножницы, долго выбирал палец, остановившись, в конце концов, на мизинце. Мизинец практически не нужен. В зубах разве что ковыряться. Или ноготь отращивать, как некоторые пижоны делают. Отращивают на мизинце длинный желтый ноготь. Фу, какая гадость.

Аркаша развел ножи и вдел между ними пальчик. Потом прикрыл глаза и со всех сил сдавил рукоять.

— Крак! — сказали ножницы, и нечто мягко упало вниз.

Аркаша открыл глаза и посмотрел на лежащий внизу палец. Он был совсем не страшный. Крови нет. Розовый аккуратный срез как на кукле. На лице Неяскина не дрогнул ни один мускул. Да ему и не больно совсем. Аркаша понял еще одну мысль, а именно, что палец погоду не делает. Ладонь весь закрывает почти всю попу целиком.

Сразу отрезать руку не дали часы. Аркаша снял браслет. Хорошие часы. Швейцарские. Жалко не ходят. Но потом ведь пойдут. Аркаша торопливо надевает их себе на руку. Потом смотрит на руку Неяскина. Вот ведь придурок. Все не как у людей. Сунуть руку в такой момент.

Аркаша вздыхает, потом раздвигает лезвия и вдевает меду ними запястье Неяскина. Пыхтя, давит на рукоять, потом еще и еще. Режется туго. Наконец ладонь отделяется целиком и летит на пол. Аркаша поднимает ее, вертит так и сяк. Срез аналогичный первому. Розовый и бескровный. Ответная культя тоже розовая.

— А ты боялся! — пеняет Аркаша бывшему коллеге.

Потом он берется обеими руками за трусы и спускает их. Ягодицы нависают шарами, но то, что между ними, бросает Аркашу то в холод, то в жар. Он торопливо расстегивает штаны, и кидается на женщину. Его трясет, он даже не уверен, попал ли.

Аркаша мелко по-собачьи дергается, и почти сразу его сотрясает сладкая судорога. Надо же так случится, что в этот момент на глаза ему попадается культя Неяскина. Хоть крови еще нет, но культя из розовой превратилась в красную! И на лице изуродованного калеки выражение уже не безмятежное. Будто он что-то начинает чувствовать, самый первый импульс боли.

От страха и отвращения Аркаша испускает две струи одновременно, а потом бегает по телецентру, ища тряпку, чтобы подтереть свои следы. Хоть он и напуган до смерти, но с радостью и восторгом ловит в себе совершенно незнакомые ранее чувства: похоть и страсть, любовь и желание.

Одежда безнадежно испорчена. Аркаша смотрит в окно на возвышающийся рядом супермаркет "Робертино". Вообще то, это продуктовый магазин, но там можно купить кое-что из одежды. Аркаша спускается вниз и кивает замершему милиционеру:

— Я сейчас вернусь, пучеглазый.

Слово ему нравится. Он сам себе кажется значимым.