Но в этом момент что-то зашипело и засквор-чало в печи, и повариха, бросив ложку, устремилась через всю кухню вытаскивать сковородку из духовки.

— Щас я засуну абрикосовый, а ты беги отсюдова, милочка, поиграй в саду, а не то я со жгу кекс, балаболя тут с тобой! Я не могу делать двое делов зараз.

Мери медленно вышла и через кладовую прошла к черному ходу.

Нэнси, дочка миссис Бэнкс, снимала белье с веревки. Это была высокая, крепко сбитая девушка с пухлыми красными руками и блестящими карими глазами. Она улыбнулась Мери поверх кучи наволочек, которые держала в руках, и поздоровалась с ней мягким, как у всех жителей Шропшира, голосом.

— Можно, я помогу снимать белье? — спро сила Мери, поднимая две выпавшие прищепки и засовывая их к остальным, в карман передника Нэнси.

Нэнси улыбнулась.

Почти все уже высохло, — сказала она певучим голосом. — Сейчас мы с мамой гладим.

Она вытащила подпорку из-под веревки, чтобы легче было до нее дотянуться, сняла две последние простыни и засунула прищепки в карман в тот самый момент, когда из прачечной раздался пронзительный голос ее матери.

Нэнси! А ну, неси сюда эти простыни!

Иду, ма! — отозвалась Нэнси, и еще раз улыбнувшись Мери, исчезла в дверях прачечной.

Если бы Мери не решила специально поискать Зеведея, садовника, она бы ни за что не заметила его, потому что, как все хорошие садовники, он казался просто частью пейзажа. В поношенной куртке и бесформенной старой шляпе, в штанах, перевязанных под коленями бечевкой, он был похож на странный предмет из глины, забытый в сушилке; под полями ужасной старой шляпы виднелись скулы цвета красной глины, старые худые руки были все в шишках, и на них выступали узловатые вены, переплетенные, как желтые веревки, которыми он подвязывал хризантемы.

Чем он и занимался, когда Мери наконец его нашла.

Уже почти совсем осеннее солнце выглядывало из-за серых облаков и золотило деревья и опавшую листву, шуршащую под ногами у Мери. У высокой кипарисовой изгороди склонили бронзовые, медные и золотистые головки хризантемы, и от них, от земли с опавшими листьями и от полоски ярких настурций, примостившихся у их корней, веяло грустным, но прекрасным запахом осени.

Зеведей, на минуту прервав работу, уставился на нее сквозь цветы старческими, но все еще блестящими, как у малиновки, глазками. Растрепанные головки хризантем кивали, когда он обвязывал веревкой стебли. Он наклонился и исчез за цветами. Мери остановилась на краю лужайки и нерешительно проговорила:

— Можно я помогу их подвязывать?

Хризантемы снова закачались, и к ней подкатился моток веревки.

Она подняла его и нерешительно шагнула вперед. Ужасная старая шляпа Зеведея неожиданно показалась несколькими клумбами дальше, за огромными алыми далиями; он стоял спиной к Мери, и его руки деловито шуршали чем-то в листве.

Мери снова взглянула на моток веревки, решила, что это и есть приглашение помочь, пробралась мимо маргариток и крупной, пылающей алым цветом далии и оказалась у ряда хризантем.

Она принялась медленно, старательно привязывать веревку к подпоркам, затем оборачивать ее вокруг стеблей, стараясь не повредить листья. Старый Зеведей снова исчез, но словно его добрая старая знакомая, с кипарисовой изгороди слетела малиновка и уселась на стебель далии, посматривая на Мери такими же блестящими старческими глазками.

Луч солнца медленно полз по разноцветным полоскам цветов и жухлых листьев. Плющ, вьющийся по стенам Усадьбы, был похож на дорогой шелковый занавес, а высокие трубы, ловящие последние летние солнечные лучи, сверкали на фоне свинцово-темного неба.

Внезапно Мери, слишком сильно затянув веревку, сломала стебель хризантемы.

Это был высокий цветок, может быть, даже самый высокий и прекрасный, и треск ломающегося стебля разнесся эхом далеко вокруг.