– Гной, уродство, что-то неприятное, протухшее, отвратительное, гадкое…

– Еще из словаря?

Мирна кивнула.

– Значит, сон предполагает, что ты ходишь к доктору – ко мне – и наша работа не охватывает некоторые вещи, которые ты не хочешь показывать или ты не хочешь, чтобы я это видел – обширную пустоту и миндалины, готовые взорваться и извергнуть нечто мерзкое. Эти раздувшиеся миндалины заставляют меня вернуться на несколько минут назад и вспомнить слова, которые вырвались у тебя.

Мирна опять кивнула.

– Я тронут тем, что ты рассказала сегодня свой сон, – сказал Эрнст. – Это знак доверия мне и тому, что мы делаем вместе. Это хорошая работа – действительно хорошая работа. – Он замолчал на мгновение. – Можем мы теперь обсудить словарь?

Мирна рассказала о «пламенном» окончании своей поэтической карьеры, когда была еще ребенком, и все возрастающее желание начать писать снова.

– Этим утром, когда я записывала свой сон, я знала, что ты задашь вопрос о дыре и миндалинах, поэтому я разыскала интересные слова.

– Звучит так, будто тебе что-то было нужно от меня.

– Твой интерес, наверное. Я не хотела больше быть скучной.

– Это твое слово, а не мое. Я так никогда не говорил.

– До сих пор я уверена, что ты так обо мне думал.

– Я хочу, чтоб мы еще вернулись к этому, но сперва давай кое-что еще обсудим в твоем сне – ореол над головой доктора.

– Нимб – да, это любопытно. Скорее всего, сейчас я отношу тебя к категории хороших парней.

– Значит, ты стала лучше думать обо мне и хочешь быть ко мне ближе. Но трудность в том, что, если мы сблизимся, я могу обнаружить что-то стыдное про тебя: может быть, внутреннюю пустоту, может быть, что-то еще – вспышки гнева, ненависть к себе. – Он посмотрел на часы. – Мне жаль, но мы должны остановиться. Время закончилось. У нас была трудная, но хорошая работа сегодня. Мне было с тобой хорошо.

Усердная работа продолжалась в установленные терапевтические часы, следующие один за другим. Неделя за неделей Эрнст и Мирна приходили к новым уровням доверия. Она никогда прежде не отваживалась на такой риск; он чувствовал привилегию наблюдать за изменениями, происходящими в ней. Из-за этого опыта Эрнст и стал психотерапевтом. Через четырнадцать недель после первого представления случая Мирны на семинаре он сел за стол, взял микрофон и стал готовить следующее выступление.

«Это доктор Лэш. Я диктую запись для семинара по контрпереносу. За последние четырнадцать недель и мой пациент, и терапия прошли через потрясающие изменения. Я могу поделить терапию на две стадии: до и после моего комментария о майке.

Всего несколько минут назад Мирна вышла из кабинета, и я был очень удивлен, обнаружив, что час прошел совершенно незаметно. Мне было грустно, что она уходит. Удивительно. Когда-то она была для меня скучной. Теперь это оживленный и легко взаимодействующий человек. Я уже неделями не слышу ее жалоб. Мы много подшучиваем – она остроумная, и мне порой трудно угнаться за ней. Она открытая, рефлексирующая, сообщает интересные сны и красиво рассказывает о них. Больше никаких жалобных монологов: она осознает мое присутствие в комнате, и процесс превратился в гармоничное взаимодействие. Я с нетерпением жду нашей следующей встречи – как ни с каким другим пациентом.

Вопрос на миллион: Как комментарий о майке запустил процесс ее изменения? Как воссоздать и интерпретировать события последних четырнадцати недель?

Доктор Вернер был уверен, что замечание о майке было вопиющей ошибкой, которая могла повлечь за собой нарушение терапевтического альянса.