Но он был прав – и как прав! – по поводу способности пациента настроиться на подавленные эмоции терапевта. Она интуитивно угадала фактически все мои подавленные эмоции и описала их на нашей встрече. С удивительной точностью. Она ничего не пропустила. Она прямо пригвоздила меня. Не было ни одного комментария, из представленных группе, которые я бы высказал ей открыто. Наверное, парапсихология в некоторой степени обоснованна.

Почему ее состояние улучшилось? Что еще могло повлиять как не замечание о майке? Этот случай показал мне, что в терапии есть место и жестокой правде. И терапевты должны придерживаться этой позиции, должны оставаться в настоящем, оставаться честными с пациентом. Этого требует создание хороших взаимоотношений, которые помогут терапевту и пациенту пройти через любые испытания. А в наше время необходима еще и смелость. В последний раз, когда я рассказывал о Мирне, кто-то – кажется, Барбара – назвал комментарий о майке „шоковой терапией“. Я согласен: это так и есть. Это радикально изменило Мирну, и в постшоковый период она стала мне больше нравиться. Я был восхищен ее манерой настаивать на обратной связи. Наверное, она почувствовала мое возросшее восхищение ею. Люди начинают любить себя, если они видят свой образ, отражающийся в полных обожания глазах кого-то, кто им не безразличен».

Пока Эрнст диктовал заметки к семинару, Мирна ехала домой, тоже обдумывая несколько последних встреч. «Трудная, но хорошая работа», как назвал их доктор Лэш, и он был прав. Она гордилась собой. За несколько последних недель она увидела себя с другой стороны. Каждый раз она рисковала; она затрагивала и обсуждала каждый аспект их с доктором Лэшэм отношений. За исключением одного: она никогда не упоминала об услышанной кассете.

Почему? Сначала это было простое удовольствие помучить его, его же собственными словами. По правде говоря, ей нравилось бить его своим секретным знанием. Временами – особенно когда он казался довольным собой, уверенным в своем сверхъестественном знании – она наслаждалась мыслью о том, какое у него будет лицо, когда она ему расскажет правду.

Но все изменилось. За последние несколько недель, став к нему ближе, большая часть прежнего удовольствия испарилась. Секрет стал бременем, раздражающей занозой, от которой она хотела избавиться. Она даже репетировала свое признание. Не один раз она, входя в его кабинет и глубоко вдохнув, собиралась ему все рассказать. Но она этого не сделала – отчасти это было затруднительно из-за того, что она слишком долго молчала, отчасти из-за нежных чувств. Доктор Лэш играл открыто: он не отказался ни от одного слова, которое она ему выставила. Он посвятил себя ее благополучию. Зачем же затруднять его сейчас? Зачем причинять ему боль? Это был акт заботы. Но была и еще одна причина. Ей нравилось быть могущественной волшебницей, нравилось волнение от тайного знания.

Ее склонность к секретам выражалась абсолютно непредсказуемым образом. Сидя со словарем в руке, она посвящала вечера сочинению стихов на такие темы, как жульничество, секретность, письменные столы, спрятанные вещи. Интернет давал хорошие возможности – многие стихи она отправляла на чат «одинокий поэт».

Тайна, в которой она никогда не призналась отцу, все увеличивалась. Как никогда прежде она чувствовала его присутствие. Его медицинские инструменты, его письменный стол с секретами, обладающий для нее особым очарованием, которое она пыталась передать в стихах.

Мирна не делилась этими стихами с доктором Лэшем. У нее было много тем, на которые они могли поговорить во время занятий, и поэзия казалась неуместной. Кроме того, стихи могли вызвать вопросы о теме секретности и могли привести прямо к ее тайне услышанной кассеты.

Она также не нуждалась в одобрении ее поэзии доктором. Она находила массу подтверждений этому.