Уже в дверях Светлана пообещала зайти как-нибудь еще.

Толя тревожно спросил:

— Когда?

Светлана не уточнила.

Как будет удивлена Толина мама, вернувшись домой! Отца у Толи нет — этот мальчик из поколения осиротевших. Нелегко воспитывать одной такого сорванца.

Шибаевых, отца и мать, Светлана застала за ужином. На клеенке мрачноватых серых тонов — две тарелки, две вилки, рюмка, и на длинном узеньком блюде — симметрично распластанная селедка со взглядом, устремленным в потолок.

Володина мать предложила поужинать вместе с ними. Светлана отказалась.

Шибаева унесла свою тарелку в кухню, ступая прямыми, как будто деревянными ногами по чисто вымытому, ненатертому паркету. Ничего мягкого, закругленного в ее фигуре. В особенности это стало заметно, когда она повернулась спиной и лопатки задвигались под вязаной кофтой, как части какого-то деревянного механизма.

Володин отец продолжал жевать, положив по обе стороны тарелки выступающие из рукавов пиджака тяжелые руки, узкие в запястье, широкие в кисти.

— Я даже рада, что Володи нет дома, — начала Светлана. — Мне хотелось поговорить с вами о мальчике. К сожалению, вы не были на родительском собрании, но вы, конечно, видели Володин табель и знаете, что у него четверка по поведению.

Шибаев кивнул головой, продолжая медленно двигать челюстями.

— Не беспокойтесь. В тот же день, как Владимир табель принес, я его поучил. Теперь будет умный.

— Вы сами с ним занимаетесь? — не поняла Светлана. — Помогаете учить уроки?

Володин отец усмехнулся:

— Ученье мое короткое — снял ремень да и отодрал как сидорову козу.

Светлана, задохнувшись от ужаса, все еще не совсем понимая, молча смотрела на огромные руки, на медленно жующие челюсти.

С тринадцати лет она жила в детском доме, где самым тяжелым наказанием был разговор в кабинете директора и сознание того, что Наталья Николаевна тобой недовольна. Еще раньше, бесконечно давно, еще до войны, мама говорила иногда: «Посиди и подумай». Конечно, в особенности когда жила в деревне, приходилось видеть, как под горячую руку шлепала измученная домашними заботами мать озорного малыша по мягким частям…

Но ведь это же совсем другое!

Она смотрела на руки Шибаева… Он это сделал в тот день, когда Володя принес табель. Как раз перед праздниками и потом, в начале четверти, Володя был какой-то подавленно тихий, и Светлана самодовольно решила: дошло, задумался… О, как это отвратительно!

Она встала, резко отодвинув стул:

— Послушайте! Вы знаете, что сказал один раз Чехов в минуту откровенности? Что он никогда, слышите — никогда не мог простить своему отцу, что тот порол его в детстве!

Шибаев смотрел на нее удивленно.

— Вы только подумайте… вырастет ваш мальчик… может быть, вас уже в живых не будет, а он будет помнить… и не простит. Все можно простить… насилие и унижение простить нельзя!

Она сама чувствовала себя униженной. Ей казалось, что ее заставили принять участие в этом насилии. Неужели права была Ирина Петровна, когда говорила: «Погодите, не торопитесь снижать отметку по дисциплине!» Знала она что-нибудь про эту семью?

Светлана метнулась в переднюю.

Володина мать вышла вслед за ней.

— Вы напрасно так волнуетесь, — сказала она. — Тонким ремнем…

Светлана закрыла руками лицо и, не застегнув шубы, не попрощавшись, выбежала на площадку лестницы. Быстро спустилась на первый этаж… Нет, так нельзя. В этом доме в каждой квартире могут быть ученики из ее школы. Приостановившись, она запахнула шубу.

До двери оставалось всего несколько ступенек, и, когда Светлана шагнула на первую из них, кто-то вошел в парадную дверь.