И тут Шурочка совершила удивительную вещь.

Она собрала самые ценные вещи своих хозяев и спрятала где-то, в одном ей известном месте. Сделала она это ночью, сразу после того, как домочадцев профессора увезли на «черном вороне» сотрудники НКВД. На следующий день приехала новая бригада чекистов, устроили капитальный обыск и вывезли все имущество в неизвестном направлении. Молоденькую домработницу тоже на несколько дней забрали в НКВД, допрашивали ее, пытались добиться показаний, бросающих тень на доктора и его семью, но Шурочка, даром что молодая и неопытная, держалась на допросах очень хорошо, на хозяев не наговаривала, но и героизма не изображала, отговаривалась тем, что девушка она деревенская, темная, господских разговоров не понимает и потому проку от нее для следователя никакого.

— Господ в семнадцатом расстреляли! — внушал ей следователь. — И ты своим пролетарским сердцем должна чувствовать враждебный элемент и помогать рабоче-крестьянским карающим органам вывести его на чистую воду и подвергнуть справедливому народному суду!

Но Шурочка только хлопала глазами и повторяла: «Мы люди темные, деревенские, ничего такого не понимаем».

К счастью, никто из чекистов не заметил пропажи ценностей из квартиры Воскресенских, да и не пришло никому в голову, что эта полуграмотная деревенская дуреха способна что-то подобное сотворить. Продержав несколько дней, Шурочку выпустили. Она устроилась на швейную фабрику, где давали койку в общежитии, а после, как передовик производства, выхлопотала и собственную комнату в коммунальной квартире. Впрочем, никаких других квартир в то время почти и не бывало. Там, в той квартире на Петроградской стороне, и познакомилась Шурочка с Аней Мироновой.

Через какое-то время окольными путями, с оказией, дошло до Шурочки письмо из Средней Азии, из республики Таджикистан. Туда, как оказалось, сослали жену профессора Воскресенского, его дочь и маленького внука. Сам профессор сгинул бесследно, и родные его уж оплакали. Жена Воскресенского, пожилая и нездоровая женщина, не перенесла тяжелого таджикского климата, так непохожего на ленинградский, и умерла в ссылке в первую же зиму. Так что остались от большой и счастливой некогда семьи только дочь профессора и внук, маленький мальчик полутора лет.

Дочь Воскресенского дала понять Шурочке в таких словах, чтобы не догадался посторонний человек, что живут они очень тяжело, бедствуют и голодают, и если от старого профессорского дома что-нибудь ценное осталось, то чтобы Шурочка с той же верной оказией попробовала им передать.

Шурочка очень обрадовалась, что сможет хоть чем-то отплатить своим прежним благодетелям, и передала с тем же верным человеком кое-какие золотые вещи.

Шурочка еще раз смогла с оказией передать в Таджикистан посылку, а потом разразилась война. Александра Никодимовна эвакуировалась из Ленинграда в июне сорок второго года, пережив самую страшную блокадную зиму, и попала в Свердловск. Жизнь там тоже была тяжелой, но молодая и крепкая женщина не пропала. Она устроилась на оборонный завод, получала дополнительный паек. Из Свердловска она попыталась связаться с Воскресенскими, но безуспешно. После войны ей с большим трудом удалось вернуться в Ленинград. Она снова устроилась работать на ту же швейную фабрику, а вскоре к ней приехала из деревни младшая сестра Антонина с маленьким ребенком. Муж Антонины погиб на войне, и сестры вместе воспитали мальчика. Жизнь была трудной, но Шура никогда не прикасалась к имуществу Воскресенских. Женщина была воспитана в строгих правилах христианской морали, и тронуть чужое, в особенности принадлежащее людям, которых она считала своими благодетелями, было для нее невозможно. Она также ничего не говорила об этом имуществе сестре — человек слаб, и сестра могла соблазниться чужим богатством, которое вытащило бы ее из нищеты…

Прошли многие годы.