Я попросил одного выбить табуретку из-под ног другого. Он не спорил. Я так сказал резко: или он, или ты. Он быстро согласился, а потом уже я за него взялся.

Когда все закончилось, Головкин почувствовал, что нащупал способ возродить тот азарт и ликование, которые он испытал, когда впервые ощутил абсолютную власть над чужой жизнью. Настолько более захватывающим оказалось наблюдение за мучениями пленника и вынужденного палача.

Эти фантазии, все более и более абсурдные и дикие, позволяли Головкину глубже погружаться в свой мир, упрятанный очень глубоко в подвале гаража возле одинцовского конезавода. Иногда он приезжал на поляну в Звенигородское лесничество, чтобы проверить, на месте ли спрятанные кости и надежно ли они скрыты от посторонних глаз. Обширный лесной массив находился в отдалении от шоссе. Рядом ни речек, ни озер, а ближайшая деревня – в нескольких километрах, так что шансов кого-либо здесь встретить было мало. Вдобавок лес перерезали старые проселочные дороги, и сюда было удобно заезжать на автомобиле. Именно поэтому Головкин постепенно стал использовать территорию лесничества для захоронения жертв. Иногда воспоминания оживали в его голове столь ярко, что буквально жгли изнутри. Но в другие моменты, особенно на работе или у матери, ему начинало казаться, что все это не более чем продукт воображения, и тогда он в ужасе спешил в гараж, где хранились все его наиболее дорогие «сувениры», включая череп, который теперь стоял на самом видном месте.

На земле все имеет свой срок годности, и воспоминания не являются исключением. Через несколько месяцев после того, как Головкин подобрал на дороге двух приятелей, которым нужно было срочно добраться до военного городка, он вновь стал выходить на охоту. Обычно он выезжал вечером на Успенское шоссе, следовал мимо платформ Перхушково и Жаворонки, сворачивал на Можайское шоссе, а затем на дублер. Этот маршрут позволял объехать сразу несколько железнодорожных станций, и если на какой-то из них он замечал подходящего подростка, то устраивал ему проверку. Если ребенок отказывался от идеи ограбить склад и не брал сигарету из пачки, Головкин молча вез его туда, куда нужно. Затем он возвращался в свою захламленную квартиру, не обращая внимания на сваленные в кучу мешки с мусором, и прямо в одежде ложился на кровать, чтобы провалиться в черную яму сна. Наутро он вставал, наливал себе чашку дешевого индийского кофе, который ему подарила мать на Новый год, и отправлялся на работу. И так продолжалось изо дня в день. Выходные отличались от будней лишь тем, что вплоть до самого вечера Головкин бессмысленно таращился в экран телевизора, собираясь с силами, чтобы убраться, помыть посуду, съездить к матери или выйти во двор и выпить пива с соседскими мужиками. В итоге он никак не решался начать хоть какое-то дело и никуда не выходил, а потом уже сама мысль обо всем этом стала казаться ему безрассудной и глупой.

Ближе к июлю, когда у Головкина был назначен очередной отпуск, на работе сообщили, что ему полагается путевка в Пицунду. Обычно за них велась настоящая битва, в которой он не мог, да и не хотел участвовать, но в этот раз ему просто повезло. Осталась путевка на одного, а ехать без семьи или друзей на море никто не хотел. Поначалу Головкин согласился, но по мере приближения даты отъезда несколько раз порывался отказаться. Он пытался представить себе, что будет делать предстоящие три недели, и не мог. С другой стороны, путешествие казалось обещанием новой жизни, шансом на то, чтобы увидеть, как живут нормальные люди. Судя по рассказам матери, их жизнь отличалась. Однако ничего не вышло. От перемены мест человек не меняется.

Головкину уже исполнилось тридцать, но у него никогда не было близких отношений ни с мужчинами, ни с женщинами, ни тем более с детьми. Его привлекали подростки из группы профориентации не только физически, но и интеллектуально.