Он снова остановился возле совсем еще молодой и красивой девушки — ее свежесть и привлекательность не могли приглушить ни монашеское одеяние, ни внешняя замкнутость. Она выглядела наивной ласточкой среди старых, опытных и злых ворон. Старший лейтенант сразу проникся сочувствием к ней, возмущенно покачал головой, в сердцах не удержался от резкого, осуждающего жеста, выражая свое несогласие и протест, и дальше двинулся уже увереннее, громко топая подошвами крепких сапог по крашеным доскам пола.

Он прошел одну сторону стола, обогнул его и теперь продвигался в противоположном направлении. Сейчас Бобренку стало видно лицо старшего лейтенанта — сосредоточенное, с прищуренными глазами. Майору показалось, что Павлов даже побледнел и как-то осунулся, но несомненно было то, что старший лейтенант весь напрягся и подобрался. Так бывает с человеком в минуту опасности или когда надо решиться на что-то важное.

Снова Павлов остановился, приглядываясь к очередной монахине с сомнением. И снова его напряжение передалось майору — Бобренок почувствовал, как похолодела спина между лопатками и зачесались кончики пальцев, однако старший лейтенант отрицательно качнул головой и пошел дальше.

Бобренок почему-то вздохнул облегченно и сам удивился этому, ведь старший лейтенант уже приближался к краю стола и их шансы найти монахиню, переодевающуюся в голубую кофту и разъезжающую на велосипеде по городу, стали совсем мизерными.

А если, подумал вдруг Бобренок, шпионка просто достала где-то монашескую одежду и, сбросив ее, спокойно пребывает в другой квартире на одной из окраин города. Правда, в таком случае у них оставалась надежда, что она не заметила слежки и возвратится в конспиративную квартиру, где была рация.

А может, все же заметила?..

Именно в этот момент Павлов остановился снова, посмотрел на монахиню, сидевшую напротив, перевел взгляд на Бобренка, и майор прочел в глазах старшего лейтенанта испуг. Или это только почудилось ему, потому что Павлов тут же поднял руку, решительно указал пальцем на женщину, меланхолически перебиравшую четки, и сказал громко и твердо:

— Она!

Бобренок рванулся к женщине, задев игуменью, даже немного толкнул ее. Конечно, следовало извиниться, но сейчас было не до церемоний. Он стал возле Павлова, немного оттерев его, уставился на монахиню, надеялся заметить в ее глазах если не страх, то хотя бы смятение. Но женщина держалась спокойно, не отвела взгляда, даже какое-то превосходство и насмешку почувствовал Бобренок во всем ее облике. Это спокойствие и уверенность так удивили, что он перевел взгляд на Павлова и спросил:

— Не ошибаетесь?

— Она, — повторил старший лейтенант твердо, — я уверен в этом.

Лишь теперь по лицу кармелитки скользнула едва заметная усмешка, даже не усмешка — уголки рта опустились, стали заметнее легкие морщинки под глазами.

Вдруг монахиня вздохнула и отвернулась от военных, словно их не было в трапезной и появление тут мирян ничего не означало для нее.

— Как вас звать? — спросил Бобренок, автоматически положив руку на кобуру пистолета, но сразу устыдился этого жеста и сделал вид, что поправляет пояс.

Кармелитка подняла на него глаза, исполненные презрения, однако это не разозлило его, он даже не повысил голос, просто повторил вопрос, ровно и спокойно:

— Как вас зовут?

Монахиня снова опустила глаза и начала сосредоточенно перебирать четки, и тогда Бобренок обратился к игуменье:

— Кто она?

Мать Тереза, стоявшая в конце стола и возвышавшаяся над двумя черными рядами монахинь, подняла руку, будто защищаясь от незваных гостей, нарушивших извечный монастырский покой. Всем своим видом она выражала гнев и возмущение, но ответила на удивление спокойно:

— Сестру зовут Надеждой.