Францисканцу ничего не оставалось, как довольствоваться этим объяснением, потому что Лефор уже отвел в сторону Лесажа и громким голосом, чтобы его могли услышать и все остальные, сообщил:

   — Их двадцать два!

   Лесаж скверно выругался.

   Бывший пират пронзил его испепеляющим взглядом.

   — Брат мой, — обратился он к нему, — я знаю, что этот монах пьет и богохульствует, как канонир, но имейте хотя бы уважение к его сутане! Двадцать два! Хорошенькое дельце! Ладно, каждый поступает, как было уговорено, а довеском займусь я один!

   — Если у нас есть еще время, — вмешался Лафонтен, — может, было бы благоразумнее изменить наш план, чтобы учесть те осложнения, которые внесли в него эти новые люди…

   — Во времена, когда я плавал с капитаном Барракудой, — ответил ему Лефор, — у нас, бывало, приходилось по десятку врагов на каждого доброго крутого пирата, и ничего. А ведь у нас, заметьте, не было с собой ни монахов, ни деревянных распятий, которые могли бы нас поддержать! Пятью подонками больше, пятью меньше, уж, во всяком случае, не такая малость может заставить меня отступить в последнюю минуту!

   Он порадовался, что позаботился как следует накачать францисканца, ибо тот, ничего не поняв из его слов, лишь блаженно улыбался на манер святых, что украшали витражи его часовни.

   — Господа, я не зову вас на абордаж! — вновь заговорил Лефор. — Но, как кричал некогда старый капитан Кид, да спасет Господь его душу, я говорю вам: «Цельтесь вернее!» Если кто-то из вас дрогнет, если у кого-то появится страх промахнуться промеж глаз, пусть целится своему подопечному в грудь! Так мишень пошире и поменьше риска зазря растранжирить свинец! Во всем остальном положитесь на меня. Главное, уложить их всех на пол, а уж потом у меня на поясе найдется, чем охладить их пыл окончательно! Вперед, друзья мои!

   Под предводительством Лефора они выстроились в ряд, с францисканцем, держащим в руках свое распятие, во главе. Группа направилась к крытой галерее, потом к лестнице. Когда они достигли лестничной площадки, монах то ли по привычке, то ли из чрезмерного рвения принялся распевать церковные гимны.

   — Неплохие песенки, — воскликнул Лефор, — только, ради всех святых, отец мой, умерьте пыл, пойте под сурдинку! Дело в том, что мы подготовили губернатору и его гостям небольшой сюрприз… А если они услышат ваши песнопения, то это уже будет не сюрприз!

   Монах замолк, и вся процессия вошла во двор.

   Они шли в безукоризненном порядке, монах по-прежнему во главе, покачиваясь, словно маятник, то вправо, то влево в тщетных попытках сохранить равновесие, с источенным червяками распятием в руках, однако в какой-то момент бывший пират покинул ряды. Он добежал до подземного выхода из крепости и от имени губернатора отдал часовому приказ закрыть тяжелую дверь.

   Потом снова вернулся к колонистам, но не сразу, а сделав крюк, чтобы фигура его не была видна через открытые окна мятежникам.

   Люди его уже разошлись по своим местам, с мушкетами в руках присев на корточки пониже оконных переплетов. Только один монах, который все еще верил в шуточный дружеский сюрприз, пьяный в стельку и стараясь держаться прямо, будто аршин проглотил, фамильярно опершись на своего Христа, обводил все вокруг блуждающим взором, в котором читалось все более полное непонимание происходящих событий.