Мы сели на краю площади. Она несколько раз глубоко вдохнула с закрытыми глазами. У наших ног расхаживала стая голубей. На мгновение мне показалось, что Марина упадет в обморок. Но она открыла глаза и улыбнулась мне.

— Не волнуйся. Просто голова немного кружится. Должно быть, от запаха.

— Наверняка. Наверное, там было мертвое животное. Крыса или…

Марина согласилась с таким предположением. Чуть позже на ее лицо вернулись краски.

— Надо бы мне поесть. Пойдем, Герман нас ждет — не дождется.

Мы встали и направились к ее дому. Кафка ожидал нас на ограде. Кот с презрением посмотрел на меня, спрыгнул с ограды и стал тереться о ноги Марины. Я шел, раздумывая о преимуществах котов, как вдруг услышал лунный голос из граммофона Германа. Музыка лилась по саду как приливная волна.

— Что это за музыка?

— Лео Делиб, — ответила Марина.

— Впервые слышу.

— Делиб, французский композитор, — пояснила Марина, удивляясь моему невежеству. — И чему вас только в школе учат?

Я пожал плечами.

— Это из его оперы «Лакме».

— А кто поет?

— Моя мать.

Я в изумлении уставился на нее.

— Твоя мать оперная певица?

Марина твердо посмотрела на меня.

— Была, — ответила она. — Ее больше нет в живых.

Герман ждал нас в главном зале, большой комнате овальной формы. Под потолком висела большая хрустальная люстра. Отец Марины был воплощением этикета. На нем был костюм с жилетом, а белая шевелюра была аккуратно зачесана назад. Он выглядел как пришелец из конца девятнадцатого века. Мы сели за стол со скатертью тончайшей работы и серебряными приборами.

— Нам очень приятно, Оскар, что ты навестил нас, — сказал Герман. — Не каждое воскресенье мы проводим в такой приятной компании.

Тарелки из фаянса были настоящим произведением искусства, притом антикварным. Обед состоял из супа с очень аппетитным ароматом и хлеба. Больше ничего не было. Герман обслуживал меня в первую очередь, и я догадался, что вся церемонность вызвана моим присутствием. Несмотря на приборы из серебра, тарелки как из музея и парадную одежду, в этом доме не хватило бы денег и на одну такую тарелку. Потому не было и света. Дом постоянно освещался свечами. Герман поделился со мной своими соображениями.

— Ты, должно быть, заметил, что у нас нет электричества, Оскар. Это потому, что мы не особенно верим в достижения современной науки. В конце концов, что это за наука, которая может сделать ночь светлой, но не может накормить каждое человеческое существо?

— Я бы сказал, что проблема не в науке, а в тех людях, которые решают, как распорядиться ее достижениями, — возразил я.

Герман поразмыслил надо моими словами и кивнул с серьезным видом — то ли из вежливости, то ли потому, что правда был со мной согласен.

— Я вижу, Оскар, что философия вам не чужда. Вы читали Шопенгауэра?

Я почувствовал на себе взгляд Марины, свидетельствовавший о внимании, с которым она слушала отца.

— Только урывками, — уклончиво ответил я.

Мы вернулись к трапезе в молчании. Герман дружелюбно мне улыбался и то и дело с любовью поглядывал на свою дочь. Что-то мне подсказывало, что друзей у Марины было не много и что Герман приветствовал мое появление в их доме, несмотря на то, что я не знал, чем отличается Шопенгауэр от Оппенгеймера.

— А скажите-ка мне, Оскар, что сейчас происходит в мире?

Он так задал этот вопрос, что я стал опасаться, как бы новость об окончании второй мировой не шокировала его.