Мульвий, бледный от гнева, готов был броситься на Сертория, по тот, не дав ему выговорить ни слова, спросил:

— Ты начальник? Ты? Так почему же допускаешь бесчинства?

— Это не бесчинства, — хмуро ответил Мульвий. — Элодеи должны быть уничтожены…

— Злодеи — да, но ты воюешь с женщинами и детьми! Стыдись!

Мульвий побагровел.

— Не тебе меня учить, — сдавленным шепотом вымолвил он. — Милосердие — удел женоподобных…

Серторий спокойно поднял меч.

— Еще одно слово — и я уложу тебя на месте, клянусь Минервой!

Это было неожиданно, и Мульвий смущенно опустил голову.

— Я как-нибудь проверю твоих людей. И если захвачу на месте преступления — пощады не будет!

Мульвий скрепя сердце подчинился, но недоброжелательство осталось. Он избегал Сертория, а когда тот однажды сказал: «Консул Цинна передал твой отряд и отряд бардиэев в мое распоряжение», Мульвий, вспыхнув, побежал к Марию.

В атриуме было много гостей, а из таблинума доносился голос Цинны.

Старик, терзаемый недугом, пил вино и слушал хвастливую речь центуриона, рассказывавшего об убийстве претора.

— А голова? — хрипло спросил Марий, когда входил Мульвий.

— Вот она!

Марий взял отрубленную голову, с которой капала кровь, и смотрел на нее с торжествующей улыбкою.

— Вот где нам суждено было богами встретиться! — захохотал он. — Много лет назад ты обозвал меня, плебея, дерьмом, а теперь и я скажу тебе: «Ты, патриций, дерьмо и с дерьмом сгниешь». Центурион! Тело и голову бросить в нечистоты!

И, обернувшись, взглянул на Мульвия:

— Зачем пришел?

— Цинна передал Серторию отряд Немезиды и твоих бардиэев…

— Лжешь! — крикнул Марий, и его жирная шея налилась кровью.

— Клянусь Немезидой!

Марий оглядел собеседников бешеными глазами.

— Люций Корнелий! Прошу тебя ко мне…

Голос его прокатился по атриуму, заставив всех насторожиться. И когда Цинна в сопровождении Фимбрии, вышел из таблинума, Марий закричал:

— Что это значит, Люцнй Корнелий? Почему ты передал моих бардиэев Серторию?

Цинна, сильно подвыпивший, а потому более дерзкий и задорный, чем обыкновенно, сказал:

— Это значит… это значит, что так нужно…

— Люций! Разве бардиэи — не мои сателлиты?

— Я тебе дам других…

— Нет! Ты не посоветовался со мною, омрачил нашу старую дружбу. Ты…

— Я консул, дорогой Гай, и нахожу, что в республике больше не осталось тел, которые должно дырявить копьями… Скоро наступит Saturnia regna,  и жизнь станет иной… Ты любишь детей, они называют тебя дедушкой, и не для них ли ты хочешь создать светлую жизнь? А если так, то пусть новую жизнь не омрачат больше убийства невинных.

Марий глубоко вздохнул, седые волосы его зашевелились. Да, он любил детей. Нередко на площадях он, старый, грузный, принимал участие в их играх, и тогда лицо его светилось смехом, а глаза юношески сверкали.

 — Пусть боги воздадут нам за наше человеколюбие, — улыбнулся Марий.

Цинна захохотал.

— Человеколюбие? Ха-ха-ха! Слышишь, Фимбрия? Оно известно всей Италии… Впрочем, ты прав. Во имя человеколюбия совершили мы страшное кровопускание римским оптиматам, ибо опасались, как бы полнокровие не привело их к удару.