— Не прикасайся ко мне после кровавых дел твоего мужа! Уйди! Я прикажу тебя не трогать! Я не хочу тебя видеть, пока все приверженцы Мария и все, сочувствующие ему, не будут уничтожены! Идеи Гракхов и Саурнина должны быть похоронены навеки!

Юлия молчала, потом заглянула ему в глаза:

— Разве идею можно истребить, Люций?

Сулла не ожидал такого ответа. Он задумчиво смотрел, как рабы убирали трупы, и равнодушное лицо его принимало холодное выражение.

— Можно, — сурово сказал он, — всё можно. Я восстановлю старые времена и расчищу путь для диктатуры, для монархии. И Рим навсегда забудет ваши глупые идеи…

Он отвернулся от нее, злобно шепнул:

— Проклятый Платон! Сумасшедший старик! Это ты, ты, бородатый козел, виною всему!..

Увидев Хризогона у лавки торговца сладостями, он подозвал его:

— Этот дом и обитателей его не трогать, — приказал он, — поставить здесь легионария и предупредить его. В случае нарушения приказания ответишь, как за измену. Вот тебе, госпожа, охранная дощечка, — протянул он ей табличку, — но ты не смеешь пускать к себе никого: ни родных, ни друзей — я запрещаю.

Она молчала.

— Иди. Помни, что я сказал.

XI

Хризогон шепотом докладывал Сулле о поимке Ойнея в окрестностях города.

— Он жил в собственном домике, занимался огородничеством, и если бы не частые посещения им лупанара, куда он ходил за деньгами, его бы не найти. Вчера соглядатаи взяли его.

Лицо Суллы побагровело.

— Сопротивлялся?

— Нет, господин! Вот его слова: «Я верный раб диктатора».

Сулла засмеялся. О преступной деятельности Ойнея он уже знал, и мельчайшие подробности его предательств возникали в его голове в строгом порядке: друзья погибли, жены их обесчещены бардиэями, дети…

Встал:

— А жена его?

— Тукцию ты приказал не трогать… Сулла топнул ногою:

— Взять! Обоих привести ко мне!

Лицо его пылало, и темная морщина залегла между бровей.

Вспомнил Тукцию, ее лицо, глаза, тело и сморщился, как от боли.

— Плебейка, — шепнул он и зашагал, громко стуча калигами по полу.

Остановился перед картиной с изображением киклопов и долго смотрел на приветливое лицо Хирона. Потом взгляд его скользнул по восторженному лицу Леды, к которой прильнул лебедь, и когда Сулла обернулся, — в атриум входил Хризогон во главе стражи.

— Госпожа дома? — спросил Сулла.

— Нет, господин, — ответил вольноотпущенник, — она с детьми у Метеллов.

— Оставь нас одних.

В атриуме осталось три человека. Сулла поднял глаза. Гнев его уже остыл.

«Постарели… всё это было давно… Вольноотпущенник Ойней, любимец Цецилии… Тукция… Предатель и соучастница…»

Подошел к ним.

— Скажи, Ойней, сколько ты предал моих сторонников?

Лицо грека исказилось, стало землистым.

— Клянусь богами, меня оклеветали! — вскричал он, упав на колени.

— Верно, Тукция?

Женщина задрожала. Жалость к мужу боролась в ней с преданностью и любовью к полководцу. И, не зная, что сказать, она опустила голову, потом протянула к нему руки, готовая сознаться во всем и просить за Ойнея.

— Что же ты молчишь?

Взглянула на мужа и жалость победила.

— Верно, господин, он оклеветан.

В глазах Ойнея вспыхнула надежда. Он поднял голову, но Сулла, наблюдавший за ним, ударом калиги в лицо свалил его на пол.