— Что же ты молчишь?

Взглянула на мужа и жалость победила.

— Верно, господин, он оклеветан.

В глазах Ойнея вспыхнула надежда. Он поднял голову, но Сулла, наблюдавший за ним, ударом калиги в лицо свалил его на пол.

— Подлый лжец и предатель! — крикнул он. — Отвечай, сколько человек предал?

Грек стонал. Тукция, растерявшись, размазывала ладонями кровь на разбитом лице мужа.

— А ты…

Сулла схватил ее за волосы и отшвырнул в глубину атриума.

— Будешь говорить? — повернулся он к Ойнею. Тот приподнялся:

— Пощади… не был предателем… клянусь Громовержцем…

— Увидим. Эй, Хризогон, кликни Базилла…

Грек понял. Оскалив зубы, он завыл, и вой его был похож не то на смех, не то на рыдание.

— Пытать будешь?

— Кости ломать… Ойней вскочил.

— Нет, нет! — пронзительно завопил он. — Будь милостив! Боги, смягчите его сердце… боги… Ты не сделаешь этого… господи… Тукция!..

Женщина вскочила. Растрепанная, простоволосая, она заломила в отчаянии руки и грохнулась на пол:

— Прости!

Вошли Хризогон, Базилл и два раба. По знаку Суллы, невольники набросились на Ойнея, сорвали с него одежду и, связав ему руки и ноги, оставили на полу.

— Прикажешь? — повернулся Хризогон к полководцу.

Сулла кивнул, и Базилл поднял железный инструмент с широким зажимом, усаженным острыми зазубринами.

— Ойней, будешь говорить?

Грек выл, что-то бормотал и опять выл.

Сулла махнул рукою. Затрещали кости, вой сменился надрывным воплем, и преступник затих.

Тукция вскочила, как безумная, бросилась к мужу.

Раб вылил ему на голову ведро воды.

Ойней открыл мутные глаза: они остановились на жене, и вдруг огонек сознания мелькнул в них.

— Тукция, — вымолвил грек, заплакав, — прости…

— Молчать! — крикнул Сулла и, подойдя к Тукции, схватил ее за руку. — Пусть он сознается… А может быть, ты знаешь об его делах? Говоришь, невиновен?

Твердо отступила, стиснув зубы:

— Невиновен.

— А ну-ка, Базилл!

Опять затрещали кости, и в вопле послышались прерывистые слова:

— Буду… буду говорить…

— Ну-у? — сказал Сулла, скользя калигами по залитому кровью полу.

— Господин, он в беспамятстве, — шепнул Хризогон.

— Базилл!

Палач отливал грека холодной водою, но не мог привести в чувство. Ойней лежал неподвижно, как труп, итак же неподвижно сидела на полу Тукция, обняв колени, и тихо смеялась. Сначала Сулла не обращал на нее внимания, а услышав смех, нахмурился, но тотчас же лицо стало каменно-спокойным, и он сказал:

— Хризогон, сними ей голову…

Меч дрожал в руке вольноотпущенника.

— Не могу, господин!

— Что? Разве ты не рубил голов в Афинах и Азии? Хризогон опустил глаза.

— Слышал? Ты играешь, Хризогон, своей головою…Вольноотпущенник зашел сзади Тукции, и холодное лезвие коснулось ее шеи. Безголовое тело сидело несколько секунд, обняв колени, и, покачнувшись, мягко опрокинулось на бок.

Ойней очнулся.

Смерть Тукции поразила его. Он не слышал слов обращавшегося к нему Суллы и, когда увидел его перед собой, с ненавистью крикнул:

— Палач, собака, кровопийца!

Мускул дрогнул на щеке Суллы.

— Ломать кости, выколоть глаза, отрезать уши…

— А потом? — пролепетал Хризогон.