|
Вы мягко касаетесь самых чувствительных струн материнской гордости, и я убеждена, что вы оба правы. – Обо мне вы так судите потому, – заметил герцог, – что вы лучшая из матерей. Но вы слепы. Я ничего не стою, и грустная улыбка мадемуазель де Сен Жене ясно свидетельствует о том, что вы заблуждаетесь так же, как и мой брат. – Разве я улыбалась и вдобавок еще грустно? – изумленно спросила Каролина. – Честное слово, я все время смотрела на этот графин и раздумывала о качествах богемского стекла. – Не рассчитывайте нас убедить в том, – возразил Гаэтан, – что вы думаете только о хозяйственных делах. Убежден, что ваши мысли витают гораздо выше этого графина и вы свысока судите о людях и о жизни. – Я не смею никого осуждать, сударь. – Тем хуже для тех, кто не удостаивается вашего суждения. Как бы оно ни было сурово, люди только выиграли бы, узнав его. Я, к примеру, люблю, когда обо мне судят женщины, и предпочитаю выслушать из их уст чистосердечное неодобрение, чем терпеть молчаливое презрение и недоверие. Я считаю, что только женщины действительно могут оценить наши изъяны и наши достоинства. – Но, сударыня, – с притворным отчаянием обратилась Каролина к госпоже де Вильмер, – скажите вашему сыну, что я не имею чести близко знать его и живу в этом доме не для того, чтобы мысленно живописать портреты на манер Лабрюйера. – Милое дитя, – ответила маркиза, – вы здесь на правах моей приемной дочери, которой все дозволено, потому что всем известны ее редкая сдержанность и прелестная скромность. Поэтому отвечайте моему сыну не робея и не сердитесь, если он над вами дружески подшучивает. Он знает вам цену не хуже меня и всегда будет выказывать вам полное уважение, безусловно вами заслуженное. – На сей раз, матушка, я ваш комплимент принимаю, – с подкупающим чистосердечием отвечал герцог. – Я питаю глубочайшее уважение к любой чистой, великодушной и преданной особе, а стало быть, и к мадемуазель де Сен Жене. Каролина не покраснела и не пробормотала слов благодарности, как чопорная компаньонка. Она посмотрела герцогу прямо в глаза и, поняв, что он над ней не насмехается, мягко сказала: – Отчего же его сиятельство, так высоко меня ставя, полагает, что я смею о нем дурне думать? – Ах, на то есть причины, – ответил герцог. – Я вам их открою, когда мы познакомимся поближе. – Вот как! А зачем откладывать? – заметила маркиза. – Сейчас самое время. – Будь по вашему, – согласился герцог. – История эта забавная, и я вам ее расскажу. Третьего дня, дорогая матушка, я сидел в вашей гостиной и в одиночестве поджидал вас. Удобно устроившись на козетке, я дремал в уголке – утром я страшно устал, объезжая норовистую лошадь, – и размышлял о приятных свойствах этих стеганых кресел точно так же, как мадемуазель де Сен Жене раздумывала о достоинствах богемского стекла. И вот что пришло мне в голову: как удивились бы эти диванчики и кресла, попади они на конюшню или в стойло. И как смутились бы наши гостьи, прелестные дамы в атласных платьях, найдя вместо этих мягких козеток соломенные подстилки! – Но в ваших фантазиях нет ни капли смысла! – смеясь заметила маркиза. – Совершенно верно, – подхватил герцог, – это были фантазии слегка пьяного человека. – Что вы такое говорите, сын мой! – Ничего худого, дорогая матушка. Я вернулся домой голодный, усталый, умирая от жажды и слегка опьянев от свежего воздуха. Но так как вы знаете, что от воды мне делается дурно, а жажда мучила нестерпимо, я утолил ее и снова опьянел. Вот и все. Вам известно, что в таком состоянии я нахожусь обычно не больше четверти часа и умею нужное время посидеть в укромном уголке. Поэтому, вместо того чтобы пройти в столовую и поцеловать вам за десертом руку, я проскользнул в гостиную. |
