Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Я не очень поняла... Это вы Господа ленивому псу уподобили?

ГРАФИНЯ. Ну да. Ленивому, старому и дряхлому.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Слава Богу, что мои девочки уже взрослые. Для юной, неокрепшей души это было бы слишком...

ГРАФИНЯ. Да погодите же, самое интересное впереди. Я здорово ошиблась в маркизе де Саде. Он представлялся мне идеальным суррогатом карающего Господа - восхитительным златокудрым палачом с кнутом в белоснежной руке. Ошибка, это была ошибка. Маркиз - всего лишь мой товарищ, он сделан из того же теста, что и я. Когда ленивый пес дрыхнет, ему едины - машущий кнутом и получающий удары, палач и жертва. И тот и другой тщетно бросают ему вызов. Первый - тем, что бьет, пускает кровь, второй - тем, что сносит удары и эту кровь проливает... Псу наплевать, он знай себе посапывает. Мы с маркизом одного поля ягоды.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. И как же вы додумались до подобного открытия?

ГРАФИНЯ. Не додумалась. Просто почувствовала.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Когда же?

ГРАФИНЯ. Когда почувствовала? В тот самый миг, когда меня сделали столом.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. То есть как "сделали столом"?

Сестры перешептываются.

ГРАФИНЯ. Вы полагаете, что человека превратить в стол невозможно? Так вот, представьте себе: меня, раздетую, уложили на стол, и мое обнаженное тело превратилось в алтарь для Черной Мессы.

Слушательницы ахают.

Рене вздрагивает, и по мере рассказа графини ее волнение становится все заметнее.

Ни где это произошло, ни кто там был, я вам, разумеется, не скажу. Мсье Гибур давно мертв, а я, конечно, - лишь жалкое подобие госпожи де Монтеспан. И все же, как и она, я сама предложила использовать мое тело для мессы. Меня, обнаженную, такую белую-белую, положили навзничь на черное траурное полотнище. Я лежала, закрыв глаза, и представляла, как ослепительно прекрасна моя нагота. Обычной женщине не дано знать, что это такое - видеть все не глазами, а открытой кожей. Мои груди и живот прикрыли маленькими салфетками. Ну, это ощущение вам знакомо - вспомните холодную накрахмаленную простыню. А в ложбинку между грудей мне положили серебряное распятие. Однажды озорной любовник, когда мы отдыхали после утех, положил мне на грудь холодную грушу - примерно такое же было чувство. На лоно мне поставили священную серебряную чашу. Это, пожалуй, несколько напоминало прикосновение ночной посудины из севрского фарфора... Вообще-то все эти глупости не вызывали во мне такого уж святотатственного восторга, когда, знаете, вся дрожишь от наслаждения. Потом началась служба, мне сунули в каждую руку по горящей свече. Пламя было где-то далеко-далеко, я почти не чувствовала, как капает воск. Во времена Людовика Четырнадцатого на Черной Мессе, говорят, приносили в жертву настоящего младенца. Но теперь времена не те, да и месса уже не та. Пришлось довольствоваться ягненком. Священник пропел Христово имя, ягненок жалобно заблеял где-то у меня над головой, потом вдруг вскрикнул так, знаете, тонко и странно - и тут на меня хлынула кровь. Она была обильнее и горячее, чем пот самого страстного из любовников, она заливала мне грудь, стекала по животу, наполняла чашу, что стояла на моем лоне... До этого я пребывала в довольно игривом расположении духа, испытывала обыкновенное любопытство - не больше, но здесь мою холодную душу впервые пронзила неистовая, обжигающая радость. До меня наконец дошел смысл всей этой тайной церемонии: и кощунственность моей позы - с широко, крестом, раскинутыми руками, и дрожащий огонь свечей, истекающих горячим воском, они символизировали гвозди распятия... Я рассказываю вам все это не для того чтобы побахвалиться. Главное, чтобы вы поняли: я стала зеркальным отражением Альфонса, разделила трепет его души. Правда, Альфонс предпочитает смотреть, а здесь смотрели на меня, так что ощущения наши несхожи. Однако, когда на мое голое тело пролился кровавый дождь, я поняла, кто такой Альфонс.

РЕНЕ. Кто же он?!

ГРАФИНЯ.