РЕНЕ. Кто же он?!

ГРАФИНЯ. Он - это я.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Да?

ГРАФИНЯ. Да, в тот миг он был мной. Окровавленным столом из живой плоти, чьи глаза стали незрячи, а из рук и ног ушла сила. Трехмесячным зародышем, выкидышем Господа Бога... Маркиз становится самим собой, только когда вырывается из своего "я", он превращается в выкидыш, залитый кровью выкидыш Небесного Отца. И все, кто окружают его в эту минуту - женщины, которых истязает он, женщины, хлещущие его, - они, они становятся Альфонсом, а он им быть перестает. Тот, кого вы зовете Альфонсом, - тень, мираж, его просто не существует.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Вы хотите сказать, что на самом Альфонсе греха нет?

ГРАФИНЯ. Да, на вашем языке это называется именно так.

АННА (внезапно рассмеявшись). Смотрите-ка, вердикт мадам де Сан-Фон совпал с приговором блюстителей нравственности из Судебной палаты.

РЕНЕ (порывисто). Нет на нем никакого греха! Он невинен! Белее белого! (Показывает свиток.) Вот, мадам, прочтите. Альфонс свободен - и все благодаря матушке.

ГРАФИНЯ. Да? Странно. Помнится, шесть лет назад, когда я собиралась вам помочь, ваша матушка ни с того ни с сего запретила мне что-либо предпринимать. С чего бы это вдруг она теперь стала хлопотать о вашем муже... Та-ак, а число?

РЕНЕ. Какое число?

ГРАФИНЯ. Ну, дата приговора.

РЕНЕ. Не знаю. Я была так рада, что забыла посмотреть.

Г-жа де Монтрей и Анна пятятся в глубь комнаты.

Где же число?.. А, вот! Совсем мелко, я и не заметила. Четырнадцатого июля 1778 года... То есть как 14 июля? Ведь сегодня уже 1 сентября... Полтора месяца назад? А я ничего не знаю и все это время сижу в Париже! Как же так?! (Пронзительным голосом.) Анна! Что это значит? Почему нам отдали бумагу только сегодня?

Анна молчит.

Матушка, да что же это такое? Неужели вы целых полтора месяца скрывали от меня счастливую весть? Зачем?!

Г-жа де Монтрей молчит.

Альфонс, должно быть, весь истомился, ожидая меня в Лакосте!.. Но... но... Почему он не написал? (Охваченная внезапной тревогой.) Я немедленно еду в Лакост.

ГРАФИНЯ. Бесполезно.

РЕНЕ. Это еще почему?

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Графиня!

ГРАФИНЯ. Полагаю, что маркиз уже снова в тюрьме. Только в другой. Ваша добрейшая матушка наверняка убедилась, что дело сделано, прежде чем сообщить вам о приговоре.

РЕНЕ. Что за глупости вы говорите! Альфонса освободили... Матушка, ну скажите же ей.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Графиня просто шутит.

ГРАФИНЯ. Мадам, боюсь, что вам, добродетельнейшей из матрон, надолго запомнится сегодняшний день. Придется вам горько раскаиваться, что некогда вы связались со мной, падшей женщиной. Шесть лет назад вы хотели меня использовать. Вам понадобилась моя порочность. Потом вдруг передумали и отказались от моих услуг. О, у меня превосходная память! Я могла бы вам простить желание меня использовать, но то, что вы презрели мою помощь, простить никак не могу. Вы не представляете, как меня потом мучил тот сострадательный порыв, совершенно мне не свойственный. И в память о несостоявшемся благом деянии я еще раз выступлю в непривычном для себя качестве. Сейчас моими устами заговорит сама Истина - представляете? И все благодаря вам, дорогая госпожа де Монтрей! Должно быть, ваша безупречная честность заразительна.

Г-ЖА ДЕ МОНТРЁЙ. Мадам! Вы, кажется, намерены совать свой нос в наши семейные дела?

ГРАФИНЯ. А разве не вы сами ткнули меня носом в ваши семейные тайны?

РЕНЕ. Мадам, ради Бога, говорите! Вы принесли какую-то страшную весть, да?

ГРАФИНЯ. Бедняжка Рене. Альфонс попал в капкан, расставленный вашей мамочкой. А приговор Судебной палаты города Экса был не более чем приманкой, чтобы птичка попалась уж наверняка.

РЕНЕ. Но почему?

ГРАФИНЯ. Вы знаете, моя информация всегда самая точная. Подробности стали мне известны не далее как вчера. Когда в прошлом году умерла мать Альфонса, госпожа де Монтрей поспешила истребовать личный королевский эдикт на арест маркиза, сбежавшего с вашей помощью из тюрьмы и скрывавшегося в неизвестном месте.