Я чувствовал, как холоднее и холоднее делается вода. Плавучие льдины попадались всё чаще и чаще; потом начались ледяные поля.

    Капитан и штурман помогали мне найти места, где лёд тоньше, чтобы я пробился как можно дальше на север.

    Мы достигли восемьдесят второй параллели, когда мой стальной форштевень уже не мог более раскалывать лёд. Здесь экспедицию лейтенанта Колчака сгрузили на лёд. Семь собачьих упряжек, семь нарт, которые при необходимости можно быстро превратить в каяки, и четырнадцать отважных моряков, поморов и казаков - отправились туда, где в полночь оказывалось солнце.

    Мы, все остальные, должны были ждать их здесь - по расчётам, два месяца. Но все в команде знали, и я тоже знал, что ждать будем столько, сколько это вообще возможно.

    И ожидание началось.

    Я дремал. Топки мои были погашены почти все - горели по одной при каждом котле, чтобы не слишком стыла вода, - да отдельная отопительная кочегарка. Офицеры, свободные от вахты, играли в преферанс и новомодный американский покер, а разминали мышцы подъёмом гирь и лыжными пробежками - матросы же бестолково и азартно гоняли по гладкому фирну надувной мяч.

    Нас всех, вместе с футбольным полем, медленно относило в сторону Гренландии.

    Такая безмятежность длилась больше месяца - но однажды барометр, казалось, намертво заклепавший свою стрелку, вдруг пошёл вниз. Вскоре небо заволокло тучами, повалил снег. Ветер крепчал; заметно и сильно похолодало. Был, между тем, конец июня…

    Ледяное поле, в которое я вмёрз, вначале раскололось - а потом стало сжиматься, сминаясь торосами.

    Не могу сказать, что я был спокоен - скорее, меня обуял полнейший фатализм. Я знал, что корпус мой нов и крепок, что суда гораздо менее стойкие, чем я, успешно проходили испытание подвижками льда. Но бывало и иначе…

    В общем, оставалось положиться на судьбу или на любовь Создателя.

    Настал момент, когда капитан Крузенштерн приказал поднимать пары. Далеко на западе видна была чистая вода, и можно было попытаться дойти до неё. Тем более, что ветер улёгся и льды успокоились.

    Я прошёл половину пути, когда испытал сильнейшую боль в винте. Меня затрясло, и даже без обследования было ясно: отлетела одна из лопастей главного винта. Тем не менее под корму спустился водолаз, который и подтвердил первоначальное предположение: лопасть срезало у самой ступицы; скорее всего, там изначально была скрытая раковина, которую не сумели обнаружить…

    Оставалось два малых боковых винта, предназначенных не столько для хода, сколько для лучшего маневрирования. Машины, вращающие их, были слабосильны. По чистой воде я бы медленно - пять-шесть узлов, не более, - добрался бы до порта, но здесь, во льдах…

    Надежда была теперь только на то, что меня рано или поздно с дрейфом льдов вынесет в чистое море.

    Эта надежда продержалась несколько дней. Непогода возобновилась, вскоре перейдя в страшный шторм. Мои борта трещали, но пока что выдерживали напор льда…

    Так прошёл июль и почти весь август. Я был завален снегом. Шторма налетали один за одним, иногда настолько сильные, что даже обращали дрейф льда вспять.

    И однажды ночью - по хронометру, разумеется; штурман, острослов, так и говорил: «Время суток - метель», - я испытал вдруг сильнейший подводный удар. Клин многолетнего чёрного пакового льда, как будто сорвавшись откуда-то, прошёл под тонким льдом замёрзшей полыньи и врезался мне в борт посередине между миделем и кормой.