Сент-Ив наскоро пробежал глазами нацарапанные на бумаге заметки — фрагменты воспоминаний в коротких, отрывистых фразах: Женщина в кровати, храпит. Иду к ребенку. Тошнота, жар. Пневмококковый менингит. Малец при смерти. Деформация позвоночника, как следствие болезни. Отсюда горбун Нарбондо? Оставил пальто, деньги на столе. Парсонс крадется за окном, будь начеку… Имелись и другие записи, но почерк уже не разобрать. Что все это значит? Сент-Ив терялся в догадках. Какой-то бред, игра фантазии! Какое еще «пальто»? То, которое на нем сейчас, — или то, которое он когда-то будет носить? Или носил? А этот «горбун»? Разве у Нарбондо есть горб? Он напряг память, пытаясь найти в каракулях смысл и логику. Нарбондо вовсе не горбат! И зачем бы Парсонсу красться под окнами? Парсонс — свой человек в доме с тех самых пор, как лорд Келвин обнаружил, что его машина в итоге осталась в распоряжении Сент-Ива. Парсонс едва ли не ежедневно является сюда с петициями, умоляя передать ее в ведение Академии.

В этот миг Сент-Ив заметил краешком глаза что-то темное у самого окна, обернулся и ничего не обнаружил. Но там определенно что-то было, и не просто «что-то», а скорчившееся на полу тело. Сердце учащенно забилось; в удивлении ученый даже привстал со стула, косясь в сторону. За окном — ничего, только луг и капсула времени на нем: надоевшая игрушка, брошенная среди полевых цветов. Сент-Ив отвернулся, но тотчас на периферии зрения возникла какая-то тень. Тогда он уставился прямо перед собой, не фокусируя взгляд. Тело лежало у самого окна; должно быть, он наступил на него, когда вошел. Что это: его реальное прошлое «я», лежащее там, где упало? Или призрак — небритый, с всклокоченными волосами, ждущий прибытия будущего «я», чтобы исчезнуть?

Призраки. Все это как-то связано с призраками, с исчезновением одного мира и появлением на его месте другого. Материальные объекты — он, машина, да и вообще все вокруг, — начинают таять, стоит явиться из другой временной точки их копиям. Память ведет себя аналогично: два противоречащих воспоминания не могут сосуществовать, и одно подменяет собою другое. Кем бы ни был этот Нарбондо или кем бы ни стал, предоставь Сент-Ив его собственной судьбе, — он уже не будет прежним. Сент-Ив дал ему снадобье Флеминга, и больной пошел на поправку. Сейчас мальчик уже не тот горбун, каким мог бы стать в той другой истории, которую Сент-Иву удалось переиначить. Если его догадка верна, ребенок даже без целительного бульона не умер бы, хотя, выжив, оказался бы изуродован болезнью.

На Сент-Ива накатил страх: на этот раз он все-таки отважился на перемену! И пал жертвой собственного сострадания. Переиначил прошлое, и вот результат: он вернулся не в тот мир, который оставил, а в какой-то другой. Оценить глубину произошедших перемен Сент-Ив не мог: он все забыл. Да это и неважно, в конце концов: от утерянного фрагмента истории не осталось даже воспоминаний. Все это просто перестало существовать.

Каким же дураком он был, прыгая из одного времени в другое, словно юнец на воскресной прогулке! Почему, бога ради, будущий «двойник» не предупредил его о последствиях? Старый болван! Может, стоит вернуться и переиграть? Если только изменения не затронули все события на протяжении пятидесяти с лишним лет… Предположим, ему придется еще раз посетить Лаймхаус и убедить себя не оставлять матери мальчика снадобье Флеминга, скинуть банку с крыши. Обречь ребенка на пожизненные муки? Или даже на смерть? Что уж теперь…

Вывод был очевиден: возвращение лишь усугубит создавшуюся проблему. Сент-Ив тяжко вздохнул, наконец уяснив истинное положение дел. Что еще могло измениться? Да все что угодно, и вовсе не обязательно к худшему.