— Ну а знали о вас в деревеньке вашей?

— А как же не знали — знали! Токмо завидовали очень, что мы удачливее всех, на обочине дороги расположились, все к нам идут. У нас же в деревеньке все такие, одной семьей живем, одним миром. Так-то вот. И ты, родимый, оставайся с нами, за старшего у нас будешь, а то ведь мы чуть было недавно не передрались между собою из-за путника одного…

Больше не стал Владигор слушать вурдалака, вывел упырь его из терпения. Мало того что пили они кровь человеческую, — ну уродились они такими, что тут поделаешь, — так еще и его, князя Синегорского, своим посчитали!

Меч, что стоял у изголовья, выхватил из ножен. Одним махом располовинил мужика-упыря, второю молодица полегла, изрыгая перед смертью хулу на всех богов. Не пощадил меч Владигоров ни старухи-упырихи, ни маленького упыренка. Вынес из избы самострел, колчан, все боевое снаряжение свое и мешок с едой. В очаге нашел с горстку углей горящих, от них зажег соломы пук. Вначале запалил сарай, где хранилось высушенное сено, а потом от избы к избе ходил, вначале подпирая кольями двери, чтобы не выбежали упыри, а после поджигая пристройки. Весело огонь бежал от сарайчиков и клунь, от амбаров и клетей, чтобы пожрать всех тех, кто Владигора посмел принять за своего, за упыря.

Стоя посреди черного ночного поля, смотрел он на догорающую деревню, довольный, что совершил дело доброе, благочестивое. В сердце его зрело убеждение, что не так уж безобразно новое его обличье, что можно и с таким лицом прекрасно с людьми уживаться, если хочешь творить добро.

Ободренный подвигом своим, брел Владигор по ночному полю, молчащему, немому, покуда не обступили его деревья. Куда идти, было ему безразлично, поэтому лес, становившийся все гуще, не пугал его. Потеряв дом, родных, любимую жену, он видел свое будущее в служении добру. Он решил стать странствующим витязем, и ничто иное не представлялось ему достойным его будущей судьбы. Верный меч и самострел, тридцать стрел в колчане, висевшем на поясе, кинжал, кольчуга, шлем да небольшой шатер — вот и все, что нужно, чтобы бороться со злом. А о лице своем он больше не думал.

В темном густом лесу радостно было Владигору сознавать, что никто не может упрекнуть его в уродстве. Дикость, запустение, отсутствие людей, способных изругать его, прогнать. Только хрипло где-то кричал коростель да ухал филин, но их крики не смущали Владигора. Нравилось ему идти вперед куда глаза глядят. Был он здесь хозяином себе, и счастья такого никогда не ощущал прежде, даже в те годы, когда княжение его в Ладоре тихим, мирным и спокойным было. Свою личину оставил он в сгоревшем доме упырей, и теперь, идя с лицом открытым, просто-таки забыл о своем уродстве. И не было вокруг никого, кто мог бы ему напомнить об этом.

Все гуще становился лес. Вот уже стало топко под ногами, увязали сапоги в трясине, приходилось за стволы дерев держаться, вонью болотною дыша, и понял Владигор, что дальше идти не следует — лесное озерко лежало перед ним, черное, тихое. Только редкий всплеск рыбы слышался теперь во мраке.

Прислонившись к дереву, присел на кочку в надежде скоротать время до рассвета. Комары роились вокруг, но Владигор их не замечал, легкий свой шатер, чуть расправив, под себя подсунул, а самострел поставил между ног.

Как в этом месте было хорошо ему! Свободу полную он ощутил сейчас, ту, которая ему и не снилась никогда. «Зачем же, — думал он, — был облечен я княжеским достоинством? Что получил я от этого? Одни невзгоды! Приходилось убивать других людей, хлопотать о казне, заключать договоры с соседями, отстраивать стены Ладора, мирить горожан, когда бедные поднимались на богатых. Пусть же всем этим занимаются сейчас другие, а я буду бродить по свету, помогая страждущим повсюду, а не только в Синегорье, и скоро никто не будет обращать внимания на мое лицо.