– Да, – сказал озадаченно, – господин Сундук Сокрушающий. Есть у тебя ангел-хранитель, есть.

Потом поменялись местами, и Бэнсон, ровными, плавными взмахами в полминуты соскоблил с головы монаха короткую седую щетину. (Один только раз остановился, чтобы шлёпнуть себя мыльной рукой по сведённому рту: чуть было не изрёк вслух, что именно он брил всех на острове Локк.)

Собрались было уже уходить, Альба напялил отмытый мокрый свой балахон, Бэнсон – чистые, широкие чьи-то штаны… Где Симеон? Оглянулись. Мальчишка сидел под окном, в полосе света, на лавке, и одной горсткой старательно насаживал себе в волосы клочки мыльной пены. Бэнсон широко улыбнулся, посмотрел на Альбу, – у того в уголках глаз заплясали морщинки, – и монах снова взялся за бритву.

В столовую вошли, словно сказочные персонажи: лысая троица – тролль, человек и гномик. Гном всё время поднимал ручку вверх, выпрастывая из длинного рукава пропадающую там, с красными бугорками кисть. Он сел рядом с Бэнсоном и, поглядывая на его покрытый шрамами-рубцами левый кулак, всё махал и махал своей, тоже раненой, тоже левой.

Завтракали в одиночестве и молчании. Альба всем своим видом показывал, что спешить некуда, так что ели неторопливо. Маленький Симеон, сидя на колене у Бэнсона, доставал из его чашки и старательно, поднимая и откладывая в сторонку упадающие крошки, жевал кубики распаренных овощей. Бэнсон же набрал на блюдо хлеба, луку и жареных перепёлок, и их прокалённые косточки, словно сухарики-кналлеры, громко похрустывали на его крепких зубах. Альба ел овощи и рыбный пирог и запивал сильно разбавленным кислым подогретым вином, добавив в него сахара и гвоздики. Прислуживал им всё тот же купельный слуга. Подал пудинг. Подал брусничный кисель. Яблочную пастилу. И чистую, холодную воду.

После трапезы встали за столом, склонили головы в молчаливой молитве. Симеон, просто подражая, шевелил бессвязно губами, прижав привычным жестом руки к середине груди.

Чёрной горестной птицей неслышно вошла хозяйка. Остановилась у дверей, сложила, как бы переняв жест у мальчика, руки.

– Теперь пора, – сказал Альба, растянув в пальцах, словно чётки, цепочку с ключом.

Оставив в гостевой комнате Симеона, пошли по темнеющим коридорам за медленной чёрной фигурой. Бэнсон нёс зажжённый фонарь. В руках у девушки был неуклюжий и неудобный посох, короткий и толстый. Бэнсон рассеянно подумал: “зачем бы ей такой посох”?

Галереи и переходы явственно уводили всё ниже, и когда, наконец, подошли к двери, было уже понятно, что они под землёй.

Дверца вздорная, незаметная, узенькая – в полроста. Вот только бугрилось на ней наклёпанное железо, и отсутствовали ручка и замочная скважина. Отверстие для ключа оказалось в стороне, в самом конце тёмного тупика. Небольшая железная дверь в камне, и вот здесь-то уже – скважина. Альба вставил ключ, захрустели пружины. Неслышно, на хорошо смазанном шарнире отворилось окошко в стене. Бэнсон сообразил, что там, внутри этого окошка, и находится тайный рычаг, который отпирает дверь. 

– Ты видела когда-нибудь, как он открывал? – спросил Альба хозяйку, повернув в её сторону чёрный треугольный провал под капюшоном.

Та отрицательно покачала головой. Склонила лицо, потёрла веко дрогнувшим пальцем в ажурном перчаточном кружеве. Достала из рукава такой же платок, промокнула глаза.

– Я понимаю, – не спеша почему-то запускать руку в окошко, проговорил Альба. – Понимаю, он так велел говорить, и иначе ты поступить не можешь. Ну а если предположить, что он мог не успеть сказать мне всего, ведь в какой ситуации это происходило – известно! Да он и не успел.