|
Она недооценила безжалостную самурайскую последовательность японской парочки. Они вернулись, безусловно успев за это время охватить еще какую-нибудь церковь. – Погодите! – сказала она юноше в лифте. – Я спускаюсь с вами… Вам не скучно так ез-дить весь день? – спросила она его. Он улыбнулся: – О нет, не весь день! Я только утром подменяю нашего лифтера. Вообще я арфист. Откуда синьора? Обычно она уклончиво отвечала на этот вопрос: так миллионер не торопится афишировать свои богатства. Но этому парню, длиннорукому арфисту, богачу, владельцу этой лагуны, этому – равному – ей захотелось сделать подарок. – Из Иерусалима, – сказала она и с удовольствием, с тайным удовлетворением услышала благоговейный возглас… И еще два-три мгновения, пока лифт не опустился, они смотрели друг на друга с улыбками равных… Пообедала она в маленькой траттории на углу уютно-семейной, с трех сторон укрытой до-мами площади. Подавала девочка лет пятнадцати, некрасивая, длинноносая, этакий девчачий Буратино. Подпрыгивая, пришаркивая, как в классы играла, она бегала от одного столика к другому, вы-таскивала из кармашка блокнотик, что-то вычеркивала, записывала, убегала, прибегала. И, спрашивая, близко наклонялась к клиенту, улыбалась, подмигивала, острым носом лезла в та-релку, проверяя, все ли в порядке. Кажется, ей страшно нравилась ее работа. Курица была хорошо прожарена и вкусна. Она сидела у окна и, разгрызая куриное крылышко, неторопливо рассматривала площадь с каменным колодцем в центре, накрытым круглой деревянной крышкой. Отсюда был виден и канал, протекающий вдоль одного из зданий – всего в краснокирпич-ных язвах под облетевшей штукатуркой. Из-под моста одна за другой, привязанные, как лошади, кивали золочеными гребешками гондолы. Медленно допивая большой бокал домашнего вина (девочка, заговорщицким тоном: «Не берите кьянти, синьора, возьмите нашего домашнего, не ошибетесь, мы заказываем его у Пел-легрини, что под Вероной». И правда, домашнее оказалось вкрадчиво мягким, обволакивающим нёбо, как раз таким, как ей нравилось), она смотрела, как в романском окне второго этажа дома напротив показался старик в голубом белье и, глядя вниз, на женщину, раскладывающую на лотке пучки бледного редиса, медленно закрыл обшарпанный солнцем ставень. …Довольно долго она стояла на мостике, локтями опершись на деревянные простые пери-ла, курила и смотрела, как меняется цвет воды в канале, как вспыхивают и маслянисто колыха-ются тяжелые блики: слева сюда впадал еще один узкий проток, и вот оттуда, из-за домов, со стороны заходящего солнца на воду лег бирюзовый язык света, в котором на искрящейся, шкворчащей сковороде жарилась синяя плоскодонка. То, что этот первый из трех отпущенных ей дней уходит, она поняла, только когда на набе-режной Пьяцетты зажглись лиловые, похожие на гигантские канделябры, тройные фонари. Ли-леи, подумала она, лилейные фонари… И сразу почувствовала, как устала. Вернувшись в гостиницу, еще немного постояла у окна… Небо, словно выдутое из венецианского стекла, еще горячее внизу, у искристой кромки ка-нала, вверху уже загустевало холодной сизой дымкой. Крыши еще были залиты солнцем, стены домов с облетевшей штукатуркой, с островками обнаженной краснокирпичной кладки – все это ежесекундно менялось, таяло, дрожало в стеклянной воде канала. Мостик в воде колыхался люлькой, парил над небом – в воде… В мелких суетливых волнах скакал серпик месяца. В воз-духе таяли звуки уплывающего аккордеона… Она сказала себе: – Иллюзия счастья… Потом сняла куртку и легла, не раздеваясь, велела себе – «на минутку», но сразу уснула и проспала, вероятно, часа два. Разбудил ее колокольный звон. Он качался и плыл в колеблющихся сумерках, как тяжелая вода каналов. |
