— Верно, понимаю, — ну, и пусть они ищут свой нектар; это их забота, — пытался шутить Качан.

Наташа снова улыбнулась, — на этот раз уж не столь снисходительно. И некоторое время шла молча, видимо, не желая возобновлять разговор, но Борис, стараясь забежать вперёд, заглядывая ей в лицо, продолжал:

— Пчёлы — не стадо коров, их на место пастбища не погонишь.

— Почему же! Пчеловод, если хочет получить много мёда, будет со своей пасекой всё время маневрировать: выставлять ульи туда, где подоспел обильный медосбор, скажем, зацвела гречиха, налились нектаром цветы липы. У нас под Москвой один инженер поставил рекорд взятка на улей; за лето собрал пятьсот килограммов. Я ездила к нему, и он рассказал: улей всё лето стоял на открытом пикапе и он с мая до октября мотался с ним по местам обильных медосборов.

— Не захочешь и мёда.

— Дело не в одном только мёде. У нас в последнее время нашлись скептики — стали утверждать: Московская область — не для пчёл. Обилие людей, химия, гербициды изменили лицо земли, здесь нет хорошего взятка. И пчеловодство пошло на убыль; в хозяйствах пасеки редки, на частных усадьбах и того реже. Вот инженер и бросил вызов скептикам. Он доказал, что земля московская не оскудела медоносами, — поставил рекорд сбора мёда на один улей. И — кажется: рекорд мировой.

— А вы?.. Вы тоже стремитесь к рекордам?

— Пчеловодство — моя профессия. Мне нужны знания.

Сказать ему было нечего, и Качан надолго замолчал. И поотстал от Наташи. Он был недоволен беседой, — собой, конечно; упрекнул себя за то, что не нашёл до сих пор с Наташей верного тона, и всякий разговор оборачивался для него конфузом.

Поравнялся с Натальей, шёл рядом, время от времени поглядывал на профиль её лица; шла она легко, смотрела вперёд весело, и от всей её фигуры веяло здоровьем, молодой нерастраченной силой. Впереди, шныряя по сторонам, бежал пёс.

Борис мысленно перебирал темы для разговора, но ни одна из них не казалась ему ни умной, ни уместной. Рассказывать о себе, о близких, о друзьях — интересно ли это будет девушке? Она его ни о чём не спрашивает, не кокетничает с ним, как все другие, — демонстрирует полное равнодушие. Ни разу не взглянула, не заговорила и даже как будто бы жалеет, что взяла его с собой.

— Я тут никогда не был, вон там пруд какой-то?

— Пруд Монастырский, за ним другие — и всё место называется Копнинские пруды. Почему Копнинские? — не знаю; и никто из тех, кого я спрашивала — не знает. Может, потому Копнинские, что копали их, копаные. Тут рядом Сергий Радонежский в скиту жил. Дмитрий Донской перед Куликовской битвой к святому старцу приезжал, благословения просил. Ослябия, Пересвета — знаете, конечно? Отсюда они. Монахи, скитники.

Взошли на взгорок, возвышавшийся у пруда. На противоположном берегу, словно витязи в боевом строю, стояли необычно высокие и могучие сосны; широко раскинули они чуть поникшие длинные ветви.

— Реликтовые, — пояснила Наташа. — Будто, отцу Сергию паломники из Сибири саженцы принесли. Как уж они несли, сохранили как — сие неведомо, — серьёзно проговорила Наталья слова той поры, — а только легенда есть такая. И ещё я слышала, будто в пруду этом монахи Сергиевой лавры во время польского нашествия бесценный клад захоронили — все сокровища лавры. С тех пор многие принимались искать тот клад, да он не даётся. А недавно тут с приборами столичные физики к делу приступились. И будто бы приборы им место показали, и размеры клада — и устремились учёные к тому месту, но топким оно оказалось.