— Обещаю, Виктор Афанасьевич, истинный крест, — Иванов осенил себя знамением, — Нигде в деле фамилии ваши упомянуты не будут.

Новицкий вышел из комнаты, отправился строчить записку. Иванов прекрасно понял манёвр старого полицейского: привычка всё делать чужими руками была неискоренима. Безусловно, Новицкий знал что-то такое о Мироновиче, что считал важным для следствия, но прямо сообщить об этом не захотел. Решил донести информацию, так сказать окольным путём, через своего доверенного человека. Наверное, это было не очень хорошо, поскольку отнимало время, требовало лишних разъездов, да и вообще, выглядело как проявление недоверия Иванову. Вместе с тем, в подобном поведении была своя логика, его оправдывающая: Новицкий побоялся быть неточным и дабы не вводить в заблуждение сыскного агента дал выход на человека, который знает больше него. Что ж, тут грех было жаловаться, на самом деле, и такой результат был совсем неплох.

Когда хозяин вернулся в комнату, в его руках был небольшой синий конверт, который использовался для официальной полицейской переписки. Иванов не сдержал улыбку:

— Виктор Афанасьевич, Вы уж сколько на пенсии, а конверты у Вас всё ещё казенные.

— Это, Агафон, заначка. Со времён службы. Как говорится, идя со службы возьми хоть гвоздь… Вот я и натаскал.

Собеседники сели к столу, Новицкий протянул своему vis-a-vis конверт с надписью: «Его превосходительству полковнику Фоме Фердинандовичу Дубисса-Крачаку в собственные руки». Иванов так и крякнул: послание было адресовано полицмейстеру 3-го отделения, большому начальнику, о котором Агафон Иванов был немало наслышан.

— Вы б меня, Виктор Афанасьевич, ещё бы к градоначальнику прямиком направили, — не без сарказма пробормотал Иванов.

— Нечего ехидничать, — буркнул в ответ Новицкий, — Придёшь к Фоме Фердинандовичу, отдашь конверт, скажешь, что от Новицкого и посмотришь, как он ласково с тобой заговорит.

— Это отчего ж так?

— Он в полицию через меня попал. Было это в 1870 году. До того Фома Фердинандович 12 лет тянул лямку в Кронштадском крепостном полку, был гол как сокол. Когда пришла команда переезжать в Питер у него даже чемодана не было, куда исподнее бельё сложить. А теперь он уже полковник. Человек он умный, дельный, добро помнит. От тебя он не отмахнётся, не боись!

Иванов спрятал конверт во внутренний карман сюртука и заговорил о другом:

— По женской части Миронович знатно гулял?

— Ну, а как же! Я полагаю, ты и сам уже об этом наслышан. Надо же, при такой любви к женским прелестям Бог его еще и такой плодовитостью наградил! У него от первой жены трое, от второй пятеро…

— Он с ней невенчанным жил, стало быть, и не жена она, а сожительница, — поправил Иванов словоохотливого домовладельца.

— Да, говорят, сейчас уже новая, и тоже детьми Бог одарил… Ну, да это ведь и не важно — венчанный, невенчанный. Важно то, что их много — детей, женщин. Их всех надо кормить, одевать, учить, платить за квартиру. Опять же побрякушки всякие, цацки золотые, солитёры — что бабы, что барышни — все до них охочи. А у Ивана Иваныча этого добра в карманах всегда хватало.

— А что, он действительно так любил женщин, что об этом все в части это знали? — подвинул разговор ближе к интересующей его теме следователь.

— Да уж, не мог пройти мимо. Если уж глаз положил, то непременно начинал добиваться. И, надо признать, у него это получалось.

— Всегда?

— Ну, насчет «всегда» точно сказать не могу, но одно знаю наверное — женщины его любили.