|
И чем больше он работал, тем медленнее подвигались дела - то ли сказывалась дневная усталость, то ли его раздражала плохая работа канцеляристов - обилие витиеватых формулировок, дутая многозначительность: каждый, даже самый маленький, штабист мнит себя стратегом. "Неверное понимание стратегии, - подумал Нойбут. - Истинная стратегия немногословна и отличима своею обнаженной простотой". Нойбут принял душ, растерся сухим, подогретым полотенцем и лег в постель. Закрыл глаза. Он засыпал сразу же, как только укрывался одеялом. Но сегодня впервые по прошествии десяти - пятнадцати минут он с некоторым удивлением заметил, что сон не идет. Нойбут повернулся на правый бок и сразу же вспомнил мать: она заставляла его спать только на правом боку, подложив обе руки под щеку. Нойбут улыбнулся, вспомнив вкус яблочного пирога: по воскресеньям мать готовила большой яблочный пирог - с ванилью и мандаринами. Мать называла мандарины грейпфрутами, хотя это были настоящие мандарины. "Неужели бессонница? - подумал Нойбут. - Говорят, это крайне изнурительно. Отчего так? Несуразица какая-то". Он лежал, крепко смежив веки. Сначала он видел зеленую пустоту, а потом в этой зеленой пустоте он увидел черные ряды бараков концлагеря. Они сегодня пролетали над этим концлагерем для военнопленных. Офицер из СС прокричал в ухо Нойбуту: - Это лагерь с газом. Производительность печей - более тысячи человек ежедневно. - Каких печей? - спросил Нойбут. - Газовых, господин генерал, газовых, - пояснил тот, - это гигиенично и рационально: не расползаются вздорные слухи. "Видимо, это, - подумал Нойбут. - В последнее время они то и дело колют нас, солдат, этой своей гадостью. Зачем? Пусть за газовые печи, если это необходимо, гестапо отвечает перед нашим будущим и своей совестью. Я - солдат. Нация позвала меня на борьбу, и я стал на борьбу". Нойбут поднялся с кровати, подошел к окну, поднял светомаскировку и долго смотрел на город, который будет уничтожен. "Они стенографировали каждое мое слово, когда я уточнял план уничтожения очагов славянской культуры, - вспомнил отчего-то генерал. - О, трухлявый ужас архивов, где хранится то наше, о чем мы сами давным-давно забыли! Тихие, злорадные чиновники-мышата надежно и цепко хранят наш позор. Как многие мечтают, верно, забраться в архивы и секретные сейфы и уничтожить все, касающееся их судеб, слов, призывов, обещаний!" Нойбут отошел к столу и снова начал пролистывать бумаги, подписанные им сегодня. Над первым документом - о казнях и высылке в Германию - он задумался по-новому. "Я старый человек, - подумал он жалобно и горько. - Они должны будут понять, что я старый человек и солдат. Никто не имеет права судить солдата, кроме родины. Никто не смеет судить долг перед народом". |
