|
— Я убивал, — сказал Гинуазо. — Я убивал, — сказал Брэн д'Амур. — Я убивал, — сказал Шатенэ. — Я убивал, — сказал Иманус. Гран— Франкер осенил их распятием и произнес: Во имя Пресвятой Троицы отпускаю вам ваши грехи. Да отыдут ваши души с миром. — Аминь! — откликнулось шесть голосов. Маркиз встал. — А теперь пора умирать, — сказал он. — И убивать, — добавил Иманус . Память у меня, однако, еще хоть куда, едва ли спутался во всей цитате. Но еще б не помнить столь яркого примера того, как персонажи перебарывают автора. Всегда любил так баловаться, находить в книгах подтверждения тому, что художественная правда побеждает ложную идею. Но что я сейчас о книгах? Словно какой нибудь римлянин, родившийся поколении в третьем в Галлии, копаюсь в книжных свитках на вилле с обогреваемым мозаиковым полом, а водопровод, между прочим, уже барахлит, вокруг же рубятся на секирах немытые исполины франки. Наш мир не в первый раз оварварился, и вновь не время копаться в поэзии прошлого, надо зорко наблюдать, как вокруг рождается новый эпос». — В далекие же Вы эмпиреи залетели, месье де Лескюр, — сказал отец Лотар. — Мы уж с минуту Вас наблюдаем. Он улыбался. Улыбалась София Севазмиу. Снайпер угнездился хорошо, слишком уж хорошо, чтобы об этом можно было не думать. Благо и времени для размышлений было немеряно, враг не торопился атаковать. Эжен Оливье видел, как на набережной, через Сену, становится плюнуть некуда от синих мундиров, слышал шум грузовиков. — Покуда выигрываем время, — сказала Жанна. — Слушай, ты не видал Валери? — Нет. А тебе не приходит в голову, что мы сейчас последний раз видим дневной Париж? — Ну, это уж как Божья воля. — Да я не о том, — досадливо возразил Эжен Оливье. — Все меняется. Люди из гетто, слава Богу, уходят, но без гетто подполью не жить. Завтра утром мы, если останемся живы, будем в катакомбах. Возможно, и месяц придется сидеть без дневного света, а то и два. Затем мы переместимся в Вандейские леса, но ведь и они начнут тогда теснить крестьян еще больше. Лесные города огромны, еще со времен белых, которые их тоже не сами вырыли. И все таки они только перевалочный пункт на путях к границам Евроислама. — Да, — Жанна стиснула маленькие ладони. — Это — исход. — Чего? — Ох, ну какой же ты неграмотный! — Погоди, это что, из Библии? — Ну да. Исход. Только не просто из плена, а из родной земли. — Ну, может быть, мы еще вернемся сюда. На танках, — Эжену Оливье очень хотелось утешить Жанну, и он, похоже, нашел нужные слова. Лицо девушки просветлело. — На русских танках? — спросила она все же с некоторым сомнением. — Но ведь Софи Севазмиу — русская, — напомнил Эжен Оливье. — Ну, тогда, я думаю, мы с русскими поладим! Если они хоть капельку такие, как Софи. Ладно, не нравится мне, что никто Валери не видал. Побегу, поищу. Ну, просто свойство Жанны — только что была тут, и уже след простыл. Эжен Оливье прищурился, пытаясь разглядеть затаившуюся тень на галерее. Прячется, гад, со своей теплой ночной винтовкой. А вот если бы оказаться на крыше, так и не сложно бы с ним справиться. Он смотрит вниз, он никак не ждет нападения. Никак. Отец Лотар и де Лескюр сидели на скамейке в цветнике, разбитом вдоль Консьежери. Старый букинист перебирал еще более старые четки с белыми фарфоровыми бусинами, между тем как священник просто наблюдал за припрыжкой задиристых парижских воробьев, деливших на дорожке оброненный кусочек булки. — Я уже начинал тревожиться о том, что в сутках двадцать четыре часа, — де Лескюр, поцеловав крестик, сунул четки в карман. |
