|
Не прост старик, очень не прост, я это еще позавчера заметила. — Разберем лишние карты обратно по рукавам. Для меня то и Вы, Софи, девчонка. Интернет, подумаешь. Я то родился, когда каждый компьютер занимал немаленькую комнату. Сделаем так, как подсказывает каждому совесть или сердце. Для нашего отца Лотара есть нечто вроде долга капитана перед кораблем, для меня есть долг министранта солдата при офицере священнике, который должен его сопровождать, ну а Вы, Софи… Не в обиду Вам будь сказано, Вы вообще в этой истории с самого начала выступаете как архетип Смерти. Смерть живой не остается, это алогично. — Вот в чем преимущество опять таки пожилых лет, так мы успели вволю начитаться книг, после вчистую уничтоженных… Гляньте, месье де Лескюр, как скривился наш дорогой отец Лотар! Он то вырос в годы, когда они прочно узурпировали образ смерти. «Вы любите жизнь, а мы любим смерть», ну помните, с чего они начинали. А ведь и тут подтасовка. Не смерть они любят, а отсутствие жизни всего лишь. Мертвенность, распад, гниение во всех смыслах этих слов. А я помню, как поколение моих родителей говорило — кто любит жизнь, тому и смерть хороша, кто жизни не любит, тот и смерти боится. Ведь христианин не должен бояться смерти, Ваше загрустившее Преподобие? — Не должен, Софи, не должен, — отец Лотар, казалось, о чем то серьезно размышлял, размышлял стремительно — судя по тому, как все время менялось выражение его лица. — Вот что, я согласен с месье де Лескюром относительно Вас, Софи, но опять же есть условие. Даже не условие, пожелание. — Что Вам угодно? Боюсь, торг сейчас нагнулся в Вашу сторону, скорей всего я соглашусь, хотя по глазам вижу, затеяли какую то чертовщину. Отец Лотар расхохотался, так искренне и весело, что к нему, еще не понимая, присоединились София и де Лескюр, стряхивая тяжесть этого нелегкого разговора. — Ну горе с вами, людьми двадцатых годов, ну горе, Софи! Вот как раз «чертовщина» самое уместное в вашем духе слово применительно к тому, что я сейчас хочу предложить! Ну, потешили! Ох, ну драть Вас было некому! — Ну, прошу прощения. Дурацкое слово применительно к священнику, и на самом деле скверная привычка чертыхаться. Но мое поколение никогда не воспринимало чертыханья буквально, так, шуточка. — Что и требовалось кое кому. Но не о том речь, перевоспитывать Вас уже совсем совсем поздно, в контексте наших сегодняшних обстоятельств. София весело хмыкнула, явно оценив шутку священника. — Я прекрасно помню, что Вы православная, — продолжил отец Лотар. — То есть, никакая Вы, конечно, не православная, а попросту пребываете в расцерковленном состоянии, но тем не менее. Но vis major excusat (Зд. — в чрезвычайных обстоятельствах (лат.) ) я все же могу причастить человека в Вашем плачевном духовном состоянии, не особо опасаясь обвинений в экуменизме. Наши Церкви взаимно не отрицают друг за другом Апостольского преемства. — Ох, не помню. Но даже если бы дело сводилось к тому, чтобы Вам было полегче, я бы и то согласилась. А я начинаю думать, что дело даже не только в этом. — На большее я и надеяться не смею, я реалист. Итак? — Я причащусь на этой мессе. И даже исповедуюсь перед ней, хотя вся моя исповедь, как в романе вашего французского классика, уместным образом сведется к двум словам. «Поганый роман, но эта сцена, не отнять, хороша, — подумал де Лескюр. — Даже очень хороша, вопреки всему мусору, которым набита голова автора. Как же там было? — Пусть каждый из вас громко покается в своих грехах, — сказал Гран Франкер. — Монсеньор, говорите. Маркиз ответил: — Я убивал. — Я убивал, — повторил Гуанар. — Я убивал, — сказал Гинуазо. — Я убивал, — сказал Брэн д'Амур. — Я убивал, — сказал Шатенэ. |
