|
Ну и потом еще сантиметра на три за полтора года. — Хорошо хотя бы, что не каждая подобная история прибавила Вам росту, — священник улыбнулся и на мгновение стал моложе своих тридцати трех лет. — А то Вы были бы с Эйфелевский минарет. — Они и без этого пугают мною своих младенцев, — женщина выпустила колечко дыма. — К сожалению, зря. — Вы никогда не убивали детей? — интонации, заскользившие в голосе священника, походили на пальцы врача, осторожно приблизившиеся к предполагаемой опухоли. — Увы, хотя это «увы» Вас и шокирует. Глупо не убивать их, но я позволяла себе делать подобные глупости. Вернее — не делать. — Все дети жестоки, — тихо сказал священник. Он сидел напротив Софии, привычно прикрывая глаза лодочкой ладони. На его шее не было ленты епитрахили, просто сработал въевшийся в плоть и кровь навык: когда рассказывают такое, он не вправе видеть лица. — Это другое. Собственно говоря, они и не дети в нашем смысле слова. Просто особи, не достигшие взрослого размера и способности к регенерации. Душа и интеллект у них не растут лет с пяти, только увеличивается количество усвоенной информации. Впрочем, трудно сказать, дети у них не дети или же взрослые не взрослеют до различения добра и зла. Вы скажете, попади их ребенок в добрые руки, его можно воспитать нормальным человеком. Знаю, что скажете. Они рады радехоньки, чтобы мы думали именно так. Сами то они уверены в другом. Там, где я была в детстве, они почитают себя мастерами евгеники. Кого с кем скрестить для лучшего потомства. Храбрых с умными, скромных с жизнерадостными, все свойства тэйпов на учете. Только в итоге всех их генетических упражнений результат почему то один — убийца и бандит. Эти евгенические шедевры надо душить в колыбели, а еще лучше — в утробе. А еще лучше — в семени. Священник уже привык к этой странной манере своей собеседницы — наполненные яростной страстью слова она произносила спокойным прохладным голосом, голосом, вовсе лишенным эмоций. Чем горячее были слова, тем холодней делался голос. — Но что же Вас удержало от греха, который Вы почитаете за благо? — Мое собственное правило: нельзя уподобляться им, ни в чем. Я вот только что Вам рассказывала, как эстонка пыталась меня заговорить. Они знают: чем дольше с человеком говоришь, тем трудней в него стрелять. — Но разве это не так? — Так, для ей подобных. Логика наемного убийцы — нельзя видеть в жертве ничего, кроме неодушевленного предмета, абстракции, мишени. А моя логика обратная. Надо смотреть в глаза, надо видеть. Видеть, кого убиваешь. Только так можно взять на себя ответственность. А если ты не можешь убить, глядя в глаза — значит, и не стоит этого делать. Вообще не стоит, так ведь тоже случается. — Но ведь это очень тяжело. — Отец, да кто же сказал, что надо облегчать себе задачу убивать человека? — Старая женщина улыбнулась. — Но мы отвлеклись, логика той снайперши — действительно бизнес, наем. А тем то как раз не трудно разговаривать с жертвами, они получают огромное удовольствие. Знаете, они ведь часто эякулируют, перерезая горло жертве. Возникни у меня самое большое желание им уподобиться — я не сумела бы испытать оргазм, выпуская пулю. Но коль скоро они могут убивать наших детей — мы не должны убивать их детей. Вопреки логике и здравому смыслу, себе в ущерб. Над чем Вы смеетесь, святой отец? — Вы обидитесь, но мне решительно безразлична теоретическая надстройка там, где важен результат. — Так говорил и отец моего мужа. Электронные часы показывали час. Только по мелькающим зеленым циферкам и можно было узнать в подземелье — день или ночь снаружи. — Правда ли, что он был православным священником, Софи? А Вы крещены в православии? — Какой иезуитский подступ. |
