|
Я не в России и не в Польше. Я служу во Франции. И я должен служить так, словно только от моих молитв и зависит срок Скончания Дней. Конечно, тут есть элемент гордыни. Но нас учили превращать пороки в движущие механизмы благого деяния. — Я понимаю. — Черные свечки в глазах погасли, лицо Софии сделалось каким то неживым. — Этот мальчишка, Левек, скорее всего не доживет не только до моих лет, но даже и до Ваших. Но отец, а какой у него есть выбор? Жить мусульманином? — Вспомнить, что он рожден христианином. — Ну уж тут Вы хватили. Дорогой отец, да он рожден в каком нибудь тридцатом году. О каком христианстве может идти речь? Вам ли не знать, что реформы Второго Ватикана выхолостили католицизм? Задолго до официального падения Рима, да и не пал бы Рим иначе. Вы сами служите Литургию только потому, что Ваши предки принадлежали к жизнеспособному меньшинству. Но разве это Ваша заслуга? — Не моя, Вы правы. И все же я стою на том, что моя деятельность имеет цель, а Ваша — нет. — Умереть не на коленях — разве это нельзя назвать целью? — Не знаю, Софи. Простите меня, но я действительно не уверен. Электронные часы показывали пятнадцать минут третьего, где то снаружи подступало утро, весеннее, полное запахов клейкой распускающейся листвы. Трудно было поверить в это здесь, в мертвом механическом пространстве, лишенном времени года. Контрабандные русские папиросы почти все перекочевали уже из своей картонки в обращенную пепельницей пластиковую баночку из под кофе, где тихонько дотлевали, источая не самый приятный запах. Но последним двум еще не вышел срок превратиться в смятые окурки — София небрежно уронила пачку в свой глубокий карман. — Это Вы должны простить меня, дорогой мой отец Лотар. Я ведь действительно благодарна Вам за то, что Вы копаетесь со мною вместе в пепле и лаве моего прошлого. Ну, а что касается практического смысла… Я ведь вправду ничего не делаю зря. Я чую что то в воздухе. Что то очень важное, что коснется в равной степени и меня, и Вас, и макисаров, и катакомбников. Быть может, это и станет обретением цели, не знаю. ГЛАВА 5. АХМАД ИБН САЛИХ С утра Жанна откуда то притащила для Валери флакончик мыльного раствора, чтобы пускать пузыри. Девочка самозабвенно дула на пластмассовую розовую рамку и восхищенно смеялась радужным шарам. Жанна и Эжен Оливье ловили их, то пытаясь сохранить в ладони мгновение разноцветной жизни, то нарочно громко схлопывая налету, радуясь веселью Валери не меньше, чем Валери радовалась пузырям. Но очень скоро девочка не то чтобы остыла к новой забаве, но как то забыла о ней, забилась в угол о чем то размышляя. Затем поднялась, с удивлением посмотрела на все еще зажатый в кулачке флакон, отставила как ненужное. — Куда она? — спросил шепотом Эжен Оливье, глядя в удаляющуюся по коридору немыслимо худенькую спину. — В город, — ровным голосом ответила Жанна. — Скорей всего опять в Нотр Дам, как всегда. Будет там ходить и плакать, «задницы» ведь боятся ее гнать. Эжен Оливье невольно содрогнулся, словно случайно дотронулся до жабы. Сам он был в Нотр Дам только однажды, с него хватило. То есть пристроенную на юго юго восток бетонную будку михраба с полным, надо признаться, наплевательством на архитектурные пропорции, он, конечно видал не раз. Но чтобы зайти внутрь, любоваться на епископское кресло, переделанное в минбар , то есть с присобаченными на спинку двумя полумесяцами, на заложенную неглухой стеной галерею, где, как в общественном туалете, зияют в полу два десятка раковин для мытья ног… А женщины моют ноги там, где раньше был орган, второй ярус отведен для них, лестница пристроена снаружи. От того, что сохранились витражи с орнаментами, только пронзительнее зияют обычные стекла там, где повышибли витражи с фигурами. Видеть вновь надписи мерзкой вязью там, где была начертана латынь, замечать в полу выбоины там, где были статуи…Гадать, где стояла та Богоматерь, возле которой упал дед Патрис… Ну нет, одного раза с него хватило. |
