|
Но какая чужая, уж никак не свойственная подружкам Жанны лень в каждом движении, сколько праздной скуки в каждом жесте, в каждой интонации голоса. — Браслеты мне папа подарил на тринадцатилетие, — Иман, уже откинувшая крышку своего ларца, скинула свои побрякушки с бубенчиками и нацепила на одну руку что то невероятно тяжелое, в мелких симметричных узорах. — Их два, видишь? Папа, между прочим, заказал эту пару в Восьмом округе, в том бутике заказы принимают за два месяца по записи. Ну, я не буду оба надевать. Этот жемчуг мы с мамой купили, правда, всего навсего в «Галери Лафайет», но он мне так нравится! Но браслеты, конечно, эксклюзивная вещь. Нет, я все таки, пожалуй, надену оба! Посмотри, здорово, да? Жанна и без того смотрела на точеные белые руки, отяжеленные золотыми наростами, словно ствол березки — грибом паразитом. — Ты что, мышцы ими качаешь, что ли? Раз уж у вас гантели запрещены. Жанне вновь вспомнилась Гаэль. В отличие от нее самой и Мадлен, Гаэль Мусольтен любила и умела быть красивой. «Вот Гаэль — настоящая парижанка, — вздыхала мадемуазель Тейс, терпеливо слушая рассуждения о том, что „в туалете должна быть только одна дерзкая деталь, либо уж декольте с длинной юбкой, либо мини с глухим воротом, а иначе это ведь совсем по другому называется, верно?“, что бриллианты „не живут“ в золоте, и что вообще „золото хуже серебра“. Не так уж много оставалось у Мусольтенов как золота, так и бриллиантов, но как же играл ее единственный сапфир в своих тончайших золотых лапках, не заметных в десяти шагах, словно камень присел на палец отдохнуть и убежит, когда захочет. Вблизи он походил на глаз с золотыми ресницами и действительно смотрел на тебя, сам по себе или так он оживал только на руке Гаэли? — А что такое гантели? — Иман наморщила лоб. — Ну, такие тяжелые штуки, поднимать, чтобы руки были сильнее, — вздохнула Жанна. — Так это же спорт. А спорт — харам. — Вот я и говорю, что твои браслеты вместо спорта. — Тебе не нравится? — Иман надулась. — По моему, кошмар. Иман обиженно захлопнула шкатулку. Повисла неловкая пауза, которую обе собеседницы решительно не представляли, чем заполнить. — Хочешь козинаков? — Иман протянула Жанне подвернувшуюся под руку глянцевую коробочку. — Спасибо, я их не люблю. — А какие ты сладости любишь? — Произнесла Иман немного увереннее, входя в роль гостеприимной хозяйки. — Да не знаю, — Жанна пожала плечами. — Ну, люблю, например, карамельки со сгущенным кальвадосом. Таких конфет водилась огромная банка у старого месье де Лескюра, министранта катакомбной общины. Он их страшно берег, Жанне никогда не доставалось больше двух штучек разом. В желтеньких обертках с портретиком Вильгельма Завоевателя, белые конфеты, когда то прозрачные, затуманились изнутри. Но какой сладкой горечью обволакивала небо их янтарная начинка! — Кальвадос — это место, где Ла Манш, — похоже, слегка обиженный тон вообще был обыкновением Иман. — При чем тут конфеты? — Кальвадос — это еще и яблочная водка, которую в этом месте раньше делали. — Водка?! — Иман словно укололась иголкой одного из своих многочисленных рукоделий. — Ты пробовала водку? В самом деле? И тебя не наказали плетьми? — Чтобы меня бить вашими плетьми, меня еще поймать надо, — пребывание в гостях уже начинало изрядно надоедать Жанне. Пожалуй, пора и честь знать. — Послушай, — Иман многозначительно округлила глаза, — я ведь не маленькая, прекрасно понимаю, что ты из гетто. Но ведь не совсем же ты кафирка, наверное, все таки ты обращаемая? Или нет? — А ты как думаешь? Кстати, извини, конечно, но это не я кафирка, а ты — сарацинка. |
