|
Асет металась между тем по кухне, не замечая неодобрительных взглядов кухарки. Поднимая крышки кастрюль и сковородок, заглядывая в духовки и грили, она пыталась угадать, какое из приготовленных к обеду блюд может все таки понравиться этой девочке, так неожиданно переступившей их порог. Она отдавала себе отчет, что немного покривила душой: не так уж и нужно было Жанне это убежище, по ней было как то заметно, что есть ей куда пойти в огромном городе и без Анетты. Ей самой, прежде всего ей самой, отчего то было очень важно, что бы девочка провела хоть несколько часов в ее доме, безумно хотелось ее хоть чем то угостить, хоть чем то одарить. Это напоминало безумие, но Асет казалось, что только если Жанна съест хоть кусочек ее угощения, на душе станет хоть немного легче, хоть чуть чуть угаснет это невыносимое чувство неприкаянности. Это невыносимое чувство ни на мгновение не оставляло Асет с того часа, когда она так испугалась своей приятельницы Зейнаб. Конечно, Зейнаб всегда была для нее просто амбициозной дурой. Но ведь не в новые времена, не при исламе придумано, что жены должны поддерживать мужей приятельством с супругами нужных деловых знакомых. Всегда это было, это лишь правила игры. Жизнь, включавшая в себя, кроме приятных обязанностей вроде ведения дома и воспитания детей, обязанности обременительные, вроде светских отношений с дурой Зейнаб, текла себе своим чередом. Но отчего вдруг все показалось таким чужим, отчего повеяло таким детским ужасом, словно она заблудилась в лесу с чудовищами, когда безротый тюк рядом с нею закричал среди осколков и ворвавшегося в пассаж уличного шума? Словно это была не Зейнаб в своей парандже, а какое то привидение, нечисть, у которой что то невообразимое вместо лица, что то страшней обвалившихся черт прокаженного, страшней оскала ожившего мертвеца таилось под этой тканью. Она пыталась успокоить себя доводами разума: конечно, неожиданная насильственная смерть кади Малика — все же стресс даже для нее, кому этот кади всегда был глубоко антипатичен. Но не помогало, не отпускало. Чуть легче стало только с появлением этой девочки, Жанны, и хотелось задержать ее еще хоть немного… — А кто это такие — сарацины? — Нельзя было отказать Иман в том, что она уж никак не ленилась задавать вопросы. — Последователи Магомета. Так вас еще называли в те времена, когда Карл Мартелл ваших расколошматил. — Карл Мартелл был разбойник, он был худший из кафиров!! — Иман раздула ноздри в злости и вдруг, как ни странно, сделалась похожа и на Гаэль Мусольтен, и на Мадлен Мешен, и на Женевьеву Бюсси. — Он горит в аду! Он был грязный негодяй! — Он был твой предок, дура! — Жанна не отвесила собеседнице затрещины отнюдь не из соображений приличия. Просто давала себя знать усталость уж очень пестрого дня, в котором смешались гневная боль и азарт погони, мстительное торжество, испуг. А вот теперь еще этот странный дом. Даже для Жанны с ее всегдашней кипучей энергией впечатлений выходило многовато. Но, кроме того, злая, спорящая Иман импонировала ей больше, чем щебечущая над своими безвкусными бирюльками. — Это неважно! Вообще неважно, кто человек родом, важно, чтоб он исповедовал истинную веру. — То то вы все пятки арабам вылизали, что неважно. — Ну, они все таки же потомки Пророка, в смысле среди арабов есть его потомки, — неуверенно возразила Иман. — А мы потомки того, кто этих потомков «Пророка» лупил смертным боем, — Жанна вздохнула. — Да предки бы всем скопом ушли в монахи, когда бы знали, что могут породить таких, как ты. — Правда все равно важней! — Вот именно. Только ты то откуда можешь знать, что такое правда. Ты ж не девчонка, ты кукла ходячая. Тебя наряжают, кормят, холят, вложили тебе в голову полторы коротеньких мысли и те руками трогать не велят. Сейчас ты родителей слушаешь, потом тебе мужа выберут. |
