|
Руки ее скользнули с его шеи, и она снова откинулась на ложе. – Я – супруга Фараона только по имени! Фараон для меня ничто, мы – чужие друг другу! – Все равно я должен сдержать свою клятву, царица, – ответил Скиталец. – Я клялся Менепте оберегать тебя от всякого зла! – А если Фараон не вернется более, тогда что, Одиссей? – Тогда мы поговорим. А теперь, царица, ради твоей безопасности, я должен осмотреть стражу! Он молча поднялся с места и ушел. Царица Мериамун посмотрела ему вслед. – Странный человек! – прошептала она. – Он ставит свою клятву преградой между собой и той, которую любит и ради которой приехал издалека! И за это я уважаю его еще более! Ну, Фараон Менепта, супруг мой, ешь, пей и веселись! Коротка будет твоя жизнь, я обещаю тебе это! XIII. Храм погибели Тревожное чувство охватило Скитальца поутру, когда он вспомнил все, что видел и слышал в покое царицы; и опять он стоял на распутье, опять ему предстоял выбор между этой женщиной и той клятвой, которая для него священней всего. Правда, Мериамун прекрасна и умна, но он страшился ее любви, ее чародейства и страшился мщения в минуту гнева. Оставался один исход – оттягивать время, насколько возможно, дождаться возвращения царя и тогда как нибудь найти предлог покинуть город Танис и продолжать искать по свету Мечту Мира. «Где то далеко, – думал он, – бежит таинственная река, о которой ходит столько преданий в стране. Она вытекает из земли Эфиопов, самых праведных из людей, за трапезу которых садятся сами боги. Вверх по этой священной реке, в тех местах, куда никогда не проникала людская неправда и грех, если угодно будет судьбе, он, быть может, встретит Златокудрую Елену!» – Да, если судьбе будет угодно, – мысленно повторил он, – но ведь и все случившееся со мной до сих пор было угодно Судьбе, которая во сне показала меня Мериамун. – И Одиссею казалось, что как он плыл по течению во мраке через Кроваво Красное море к берегам Кеми, так ему суждено брести в крови до берегов Судеб, предназначенных богами. Но, спустя немного, он отогнал от себя эти скорбные мысли, встал, совершил омовение, натерся благовонными маслами, расчесал свои темные кудри, опоясался мечом и надел свои золотые доспехи, так как ему вспомнилось, что сегодня тот день, когда чудесная Гаттор, стоя на пилоне храма, будет призывать к себе людей, – и Скиталец решил увидеть ее, а если нужно, то и сразиться с ее стражею. Помолясь Афродите о помощи и содействии, он сделал возлияние вина на ее алтаре и стал ждать, но ждал напрасно, ответа не было на его мольбу. Но в тот момент, когда он повернулся, чтобы уйти, взгляд его случайно упал на его собственное отражение в большой золотой чаше, из которой он делал возлияние, и ему показалось, что он стал прекраснее и моложе, что черты его утратили отпечаток прожитых лет, лицо стало нежно и юно, как лицо Одиссея, который много лет тому назад отплыл на черном судне, оставив за собой дымящиеся развалины злополучной Трои. В этом превращении Скиталец видел вмешательство благосклонной к нему Афродиты, которая хотя и не проявляла своего присутствия в этой стране чуждых ей богов, но неизменно пребывала с ним. При мысли об этом на душе у него стало легко, как у мальчика, которому не знакомы ни горе, ни печали, а мысль о смерти никогда не является даже во сне. Подкрепив свои силы яствами и вином, Одиссей поднял свой меч, дар Евриала, и собрался выйти из дома, как к нему вошел жрец Реи. – Куда собрался ты, Эперит? – спросил ученый жрец. – Да скажи, что сделало тебя таким красивым и юным, словно десятки лет упали с твоих плеч? – Что? Сладкий, крепкий сон! – ответил Скиталец. – Эту ночь я отлично спал, и усталость моих долгих скитаний отлетела от меня; я стал таким, каким был, когда отправлялся в путь через Кроваво Красное море во мраке ночи! – Продай ты секрет этого сна красавицам Кеми! – не без лукавства заметил престарелый жрец. |
