— Он никогда не был с горбинкой! — с негодованием произнесла Энни.

Она чувствовала себя неловко, общаясь с сестрой. Слишком уж они отдалились друг от друга.

— Я удивлена, что Дэниела нет дома на Рождество, — заметила Мари.

— Он путешествует с приятелями. Им захотелось отметить праздник вместе.

— А он хоть позвонит? Я хотела бы поговорить со своим единственным племянником.

— Он уже звонил вчера, чтобы пожелать мне счастливого Рождества, — солгала Энни. Она понятия не имела, где и с кем сейчас находился Дэниел. Была лишь одна открытка, которую сын прислал ей несколько месяцев назад, на следующий день после своего восемнадцатилетия. На испачканном почтовом штемпеле значился то ли Кардифф, то ли Карлайл.

«Думаю о тебе, мама. Дэниел», — вот и все, что было написано в открытке. С тех пор от него не было ни одной весточки.

— Ты не развесила украшения.

— Я решила, что хватит и елки, поскольку я одна.

Наверное, все же стоило принести с чердака хотя бы несколько гирлянд, потому что в этом доме ничего даже отдаленно не напоминало о приближении Рождества.

ГЛАВА 5

Шахтеры демонстративно пели, возвращаясь на работу. Как и после забастовки в Дюнкерке, поражение воспринималось как праздник, несмотря на холодный дождь мрачного мартовского утра. Группа шахтеров вела торжествующую процессию, а вдоль улиц в ряд выстроились зеваки, которые хлопали в ладоши и подбадривали участников марша одобрительными возгласами. Энни почувствовала, как в горле застрял комок. Эти люди, являющиеся, по сути, солью земли, были доведены до отчаяния правительством, которое финансировалось мультимиллионерами.

На экране появился диктор новостей и перешел к другой теме. Выключив телевизор, Энни повернулась к Дот.

Тетушка была вся в слезах.

— Какие же это отважные парни, ведь они борются за свои рабочие места. Но знаешь, как Тэтчер назвала их? Внутренними врагами.

Так закончился один из самых горьких споров в истории тред-юнионов, когда шахтеры защищали свои интересы. В течение года с экранов телевизоров не сходили репортажи о стычках с полицией.

Энни похлопала Дот по руке с распухшими суставами и деформированным запястьем.

— Да не сокрушайся ты так, милая тетушка.

— Невыносимо смотреть, Энни, на то, что эта женщина вытворяет со страной. — Дот хотела было вытереть глаза, но Энни быстро сделала это за нее.

— А хочешь, я тебя немного подкрашу?

Дот, засопев, сказала:

— А ты сумеешь, милая? Берт обычно криво наносит помаду. Но только, пожалуйста, не переусердствуй с румянами, я не хочу выглядеть, как проститутка.

Сердце разрывалось оттого, что приходилось видеть эту женщину, некогда полную жизни и энергии, в столь беспомощном состоянии. Теперь Дот редко выходила из дома. Гостиная вновь превратилась в спальню, и двойная кровать находилась на том же месте, где во время войны спали родители Энни. Дот лежала в постели, облокотившись на гору подушек и сложив свои похожие на палки руки на стеганом одеяле. Тут же на прикроватном столике стояли бутылочки с таблетками. Несмотря на то что в комнате находился больной человек, там царила атмосфера радости и веселья, а грубоватый заразительный смех Дот был слышен даже на улице.

Энни нанесла пудру и румяна на восковые щеки тетушки и аккуратно обвела контур губ.

— Закрой глаза, — тихонько сказала Энни.

Она растушевала голубые тени, которых было практически не видно на полупрозрачных веках, затем нежно расчесала убеленные сединой волосы, вставила в мочки ушей сережки-гвоздики, украшенные жемчужинами, и помогла тетушке облачиться в одеяние, сшитое из розового нейлона и отделанное рюшем.