Самый настоящий набор цветных карандашей, упакованных в жестяную коробочку, сохранивших свое радостное яркое наполнение.

Несколько наборов самых настоящих бритвенных станков, пластиковых, с острыми лезвиями, шуршащих упаковкой. Одну красновласка отдала ему и Макс был благодарен. Бриться опаской, имевшейся в рюкзаке, он не любил. Чересчур хорошо помнил — как такими резались пацаны в его бараке Фабрики.

Две пачки обычной бумаги…

— Ты мародерка, — сказал Макс, отрываясь от чтения и рассматривая очередную находку, самый настоящий электроутюг. — Судьба висит на нитке, а думаешь о прибытке.

— Есть такое дело, — Рэд даже не спорила. — Мне, знаешь ли, иногда надоедает рассуждать — на что бы завтра пожрать.

— Угу, — Мэдмакс кивнул, — ты, когда в следующий раз отправишься себе красные перчатки с сапогами заказывать, для парадных выходов, не забывай об этом.

— Я ж женщина, в конце концов! — возмутилась Рэд. — Мне хочется яркого в жизни, красоты и вообще!

— Про вообще и не поспоришь, — Макс усмехнулся. — А дома, так, ради любопытства, ты тоже в коже щеголяла при любой возможности, либо, не знаю, истребляла лис в округе?

— Много ты понимаешь в лисьем мехе, — фыркнула Рэд, — из них, знаешь, какие жилеты делать можно красивые? И шапки. И…

И замолчала.

— Извини, — сказал Макс, — не хотелось напоминать.

— Ты не виноват, — Рэд упаковала утюг в рюкзак и села, вернувшись к своему рису с бараниной. — Наше прошлое у всех разное и очень одинаковое, ты же знаешь.

Макс знал. Верил, что так и было.

— Ах ты, мать твою, засранка, иди сюда!

Машка, сидя под домом, выходить не собиралась. Отчим лютовал, орал, кидал дома все подряд, куда тут выходить? Да и на засранку откликаться не хотелось. Крещеное имя уже давно никто не произносил, и не потому, что боялись, а потому, что некому… Мама-то умерла, братишки тоже, сгорели вместе с ней в непонятной лихорадке, пожалевшей только отчима с Машкой.

Волосы вот, волосы у нее из рыжеватых стали совсем красными и приходилось постоянно кутать голову в платок, носить капюшон и всяко разно не показывать гриву, буйно прущую после выздоровления.

Отчима зараза подкосила, из крепкого лесовика-охотника, в одиночку ходившего на медведя, превратился в сущий скелет, едва обтянутый сохранившимися мускулами. Только характер никуда не делся, только стал хуже. Машка дома появлялась все реже, постоянно пропадая в курятнике, у свиней, на огороде с палисадником и со страхом думала о надвигающейся осени. Тогда-то никуда не деться.

— Сука мелкая, ведьма поганая, куда дела?!

А она ничего и не девала, так-то…

Отчим, как похоронили домашних, покатился. Все меха, собранные в несколько лет, пошли в ход. Лавка-обмен-пьянка и так каждый день.

— С чего мне чо делать, а? За-ради кого? За-ради этой, что ли, стервы мелкой?!

«Мелкая стерва», по-перву вытаскивающая его из кабака, скоро перестала ходить в село. Как-то даже поняла — надеется, что отчим, возвращаясь в потемках домой — сковырнется с камешков, лежащих поперек речушки и помрет. Одной хотя бы не так противно, хотя и страшно. Но отчим, шатаясь как березы под ветром, упорно притаскивался каждый вечер, дрых до обеда и уходил снова.

Вчера, не помня, видно расколотил прихваченную бутылку, когда шел, а сейчас решил — она, Машка, виновата. Вот и орал.

А орать, к сумерками ближе, проснулся-то он поздновато, сейчас лучше не стоит.