Медведице очень не нравились люди, раздражали их голоса, а понять, почему ее все так раздражает, она не умела. Медвежата сопели рядом, темный инстинкт заставлял зверя ненавидеть все, что могло бы им угрожать. А эти люди вроде бы и правда угрожали — шли за ней по следам, не отставая, и с явным намерением убить.

Медведица фыркнула на медвежат, чтобы они сидели тихо, и стала подкрадываться к охотникам. Наверное, они могли бы заподозрить что-то, но было их много и каждый полагался на других; так сказать, на силу коллективного ума. К тому же они очень торопились, и медведица получила возможность подойти к ним сравнительно близко. И все же громадный зверь хорошо был виден над папоротниками; медведица ведь не охотилась, не пряталась от будущей добычи. Раздражение и злость гнали ее, и в глубине души она знала: никто в лесу не встанет на ее пути — именно потому, что она раздражена, обозлена, и если дело дойдет до драки, не отступит никогда и ни за что. Так гласил инстинкт, и он был совершенно прав, этот инстинкт, хранивший медведиц десятки миллионов лет, все время бытия всего медвежьего рода. Но только вот беда — он совершенно не принимал во внимание, этот древний инстинкт, людей с двустволками и карабинами.

Медведица утробно рявкнула, двинулась вниз по склону, все ускоряя движение. Словно колоссальный шерстяной мяч запрыгал все ближе к людям.

— Вот она!

Первый из стрелявших промахнулся, только береза от удара задрожала, роняя ранние желтые листья. Там, где пуля вышла из древесины, ствол дерева раскрылся, как цветок; звук от удара пули был такой, словно откупорил шампанское. Еще выстрел и еще. Зверя отбросило в сторону, и в тот же момент кинуло вперед: это пуля из карабина пронизала зверя, толкая его в момент удара, бросая вперед на выходе.

Медведица тонко завизжала, вскинулась на дыбы, и тут же в удобно подставленную грудь ударила пуля, почти сразу же — вторая. Наверное, прав был Маралов — двустволка надежней карабина. Опрокинутый на спину зверь даже не сразу издал какой-то звук; сразу он так и повалился, приминая высокую траву. Следующие несколько минут прошли в тихом ужасе; зверь катался в папоротниках, ревел, дико бился, все пытаясь встать.

Опытные люди, охотники и не пытались подходить. Они видели, куда попали пули, они знали — скоро кончатся эти движения, судорожные броски, надсадный беспомощный рев. Охотники стояли, перезаряжали, курили и без труда дождались своего: в лесу опять сделалось тихо. Люди подошли к туше — умело подошли цепью; не сговариваясь, все время держали тушу под прицелом.

Жужжали насекомые, журчала кровь и вытекала равномерно, без толчков — значит, сердце остановилось. И уши не прижаты, как у затаившегося зверя, решившего притвориться мертвым, подманить к себе охотников. Все в порядке, зверь мертв, и если Акимыч все-таки послал ему пулю под лопатку — то уже только из перестраховки.

Труп подбросило, как и должно подбрасывать мертвого зверя (затаившийся «глотает» пули не шелохнувшись). И едва отгромыхало последнее лесное эхо меж холмов, как уже подходили к медведице Константин Донов с Володькой Носовым, переворачивали, доставая ножи.

— Смотри-ка… Не одна кровь тут журчит…

Но и Володька шутил как-то невесело, скорее скрывал за шуткой неприятное чувство. Как ни хорохорься, ни скрывай за бравадой то, что испытывает любой нормальный человек, а тяжело видеть молоко, льющееся на взрытую когтями землю. А теплое молоко лилось из сосков, смешивалось с тоже теплой, еще не запекшейся кровью.

— Где-то ее короеды…

И это было сказано скорее праздно, потому что все отлично знали: скоро подадут голос звереныши, никуда не денутся. Все стояли, курили, только Андрюха, большой любитель комфорта, прилег на траву, отыскав не запачканное место.