Охотники стояли уже здесь, с ружьями наготове. Саша Хлынов что-то вполголоса говорил человеку со своеобразным именем Володька: тот приехал в отряд только что, после каких-то приключений.

Федор Тихий тыкал пальцем в какую-то деталь ружейного механизма, а Костя Донов смотрел с интересом.

Граф невольно залюбовался уверенными жестами сильных, знающих свое дело людей. Что потомок ссыльного болгарина Константин, дядя ростом под два метра, что маленький сухой старообрядец Саша Хлынов держались так, словно они в воскресенье зашли в магазин, думали, там овощная лавка, и они купят клубнику, а магазин перепрофилировали, там теперь на витринах карбонат и ветчина… Так, маленькое недоразумение, бытовая ошибка, не больше. И они знали, как исправлять это маленькое недоразумение — не хуже, чем житель большого города умеет извиниться, выйти на улицу и за считанные минуты найти лавку, торгующую фруктами.

Вот только их способ решать маленькое таежное недоразумение совершенно не нравился Вальтеру-Иоганну, и он решительно схватился за ружье Саши Хлынова. Три года назад, в канадском штате Саскачеван ему доводилось участвовать в убийстве медведицы. Страшный зверь с огромными клыками и когтями угрожал жизни и здоровью почтенненьких и богатеньких господ туристов, не позволяя фотографировать себя и своих детенышей. Страшный зверь с рычанием бросался на сидящих в машине туристов, и напугал каких-то уважаемых граждан и почтенных налогоплательщиков. Естественно, чудовище следовало уничтожить! Вальтер-Иоганн Черноу принимал участие в убийстве, всаживал пули в огромную, не промахнешься, тушу, и сохранил с тех пор два сильных воспоминания. Первым из них была беспомощность громадного зверя перед скорострельными ружьями, машинами, мчащимися по асфальтированному шоссе и другими признаками цивилизации.

Свинцовые пули ударяли в массивную, еще живую тушу, разворачивались в теле раскаленными лепешками в несколько сантиметров диаметром. Пули из нарезного оружия, в никелевой «рубашке», рассекали кости, как топором, пробивали медведицу насквозь. Жуткий визг и вой сопровождал убийство, постепенно перешел в жалкий свистящий хрип, пока могучий зверь не замер, беспомощно дергаясь.

А второе впечатление графа состояло в крике малышей, забравшихся на деревья и звавших мать. Ему как гостю, дали первому палить по малышам, и он, больше всего стремясь, чтобы все кончилось быстрее, чтобы замолк, наконец, жалобный детский крик, пошел вокруг ствола, а малыши изо всех сил удирали от него, цепляясь когтями за ствол. Тогда Черноу раза три шагнул пошире, вскинул ружье… И поторопился. Оба медвежонка были ранены, теперь они еле держались на дереве и жалобно стонали; хозяева рукоплескали. Детенышей сняли с деревьев люди с нарезными винтовками, но впечатлений у Черноу оказалось многовато.

И здесь, в Саянах, он не особенно колебался:

— Nicht schiesen!

Граф кричал, что у него нет лицензии на отстрел медведя… На самом же деле не так трудно было представить дело, как историю про нападение и чистой воды самозащиту. После которой, естественно, в лагере образуется туша медведя, и должны же хозяйственные люди ее использовать… Вот убивать и правда не хотелось.

Хлынов все-таки поднял оружие. В десяти метрах от медведя промахнуться было бы мудрено. Граф встал на тропе, закрывая зверя от огня, раскинул руки:

— Ich sage schon: kein Schos!

Он видел, что Федор Тихий перехватил ствол ружья Володьки, что-то убеждающе мычит, делает знаки. В конце концов Саша Хлынов все-таки бабахнул, но в воздух, как и тогда, на дороге. Медведица рявкнула в ответ, и неизвестно, какой звук сильнее, но все-таки убралась искать другой водопой, обиженно ворча, раздавая шлепки медвежатам.

А граф демонстративно пожал руку Федору Тихому, и произнес долгую речь по-немецки, восхваляя предусмотрительность и логику именно этого проводника.