— Стой, стой! Аяз говорил, кого-то в холодильной камере заперли… Может, ее?

— Так. Зачем заперли? Она жива?

— Не знаю. Ничего не знаю. Отпустишь, нет?

— Где холодильная камера?

— Тут, рядом.

— Тогда, веди. И если, Сулико, дернешься — не промажу. — Подросток отступил на пару шагов. — Штаны не застегивай, так пойдешь. А руки опусти.

Гера во многих фильмах видел эти сцены, слышал такие фразы и сейчас словно примеривал их на себя. Но главным героем он себя все равно почему-то не чувствовал. Как артист, который играет роль по желанию режиссера. Идет съемка, где-то затаился оператор с камерой, поодаль стоят другие артисты, массовка, просто зеваки-зрители. Кто-то из актеров уже выпал из действия, изобразил смерть, другим еще предстоит сыграть в дальнейших сценах. Но что будет дальше неизвестно. О том ведает лишь режиссер. Гера ощущал все это в себе, но пистолет в его руке был настоящий, и нож — тоже, и шедший впереди кавказец со спущенными штанами хоть и походил на какой-то комический персонаж, но был живой, потный, испуганно вздыхавший и косящий глазами.

Они подошли к железной двери с засовом.

— Отпирай, — приказал Гера. Продавец открыл холодильную камеру. Там было темно. Гера подтолкнул его в спину лезвием ножа.

— Входи.

«Жигули» ехали по Москве. Снежана рассказывала. Но то, что она говорила, не укладывалось у Драгурова в голове. Чудовищно и мерзко. Мир состоит из грязи и лжи, каждый человек вынужден сталкиваться с тем, что противно его разуму, самой природе человеческого духа, но когда это становится обыденным и привычным, входит в порядок мироустройства, то меняется и человеческий облик, словно вырастают клыки и шерсть. Очевидно, таким оборотнем и был дед Снежаны, и Владислав теперь нисколько не жалел, что тот умер такой страшной смертью.

Брат Снежаны, которого она хотела увидеть, не был ей братом.

— Но я называла его так, — продолжала она. — Потому что и сама была еще ребенком… Всего тринадцать лет.

— Но он был твоим сыном, — произнес Владислав.

— Да. Сыном. Я родила его. Странно, правда? Что у меня к нему были не материнские, а сестринские чувства. А отцом ребенка был мой дед… И родители не знали об этом. О том, что произошло между мной и дедом…

— Я не понимаю! — воскликнул Драгуров, чуть не врезавшись в застывший на дороге грузовик. Он был потрясен. — Как это могло случиться? Он тебя изнасиловал?

— Не знаю, — помолчав, ответила она. — Скорее, загипнотизировал. Лишил воли и чувств. Я была как кукла в его руках. Надувная кукла из магазина, которой он просто воспользовался. И я ничего не понимала, ничего не чувствовала. Я даже почти ничего не помню. Он словно бы проделывал со мной свои опыты без моего участия. Подчинял меня в эти моменты полностью, отключал мой разум. Может, он еще что-то со мной вытворял, не знаю. Родители часто уезжали в командировки. Я даже не помню, когда это началось. Не помню, когда он лишил меня невинности. Он пользовался какими-то мазями, чтобы мне не было больно, одурманивающими травами. И еще этот его взгляд… Лишь потом, когда ко мне возвращалось сознание, я пыталась понять, что со мной было. Почему сижу в кресле и смотрю телевизор? Или иду вместе с дедом по улице? Но память всегда возвращается… Сколько бы ее ни затормаживать. Я начала вспоминать то, что со мной происходило в детстве, совсем недавно. Может быть, полгода назад. Но никому не говорила. Только тебе.

— Я понимаю, это нелегко, — сказал Владислав, — А что стало с мальчиком?

— Когда я забеременела, родители не на шутку перепугались.