— Ах ты, чума ханаанская, жало скорпионье, сало змеиное, воровка, разбойница, гроба тебе да не будет! — завопила женщина и ударила ее по руке.

— А тебе ослиный помет на гроб! — огрызнулась нищенка и ощерилась, как давешняя сука, отступая медленно и все еще жадно глядя на хлеб.

Женщина подняла камень с земли и швырнула в нее. Он попал ей в плечо. Страшно, по-сучьему, взвыв, она побежала. Ребеночек в кузовке заплакал было, но тотчас затих, как будто понял, что теперь уже не до слез.

Добежав до Хеттейской площади, где была старая, бревенчатая, похожая на избяной сруб, часовенка бога Тешуба, упала она в изнеможеньи у горки сушенных на солнце для топлива навозных кирпичиков. Прислонилась к ним боком, неловко: кузовок мешал, а снять его не имела силы. Ребеночек затих в нем так, как будто не дышал; уснул или умер, — не смела пощупать рукою.

Вдруг вспомнила, как соседка ее, в уделе Черной Телицы, двенадцатилетняя девочка-мать, украла чужое дитя, зарезала спокойно, как баранчика, накормила свое дитя и сама поела. «Вот бы и мне так!» — подумала нищенка.

Рвущая боль в животе грызла ее, как зверь. От кирпичиков пахло навозом, точно съестным. Взяла один, отломила кусочек, положила в рот, пожевала и проглотила; потом — еще и еще. Съела полкирпичика. Боль в животе притупилась. Но вся она вдруг ослабела, как бы истаяла от слабости. «Скоро умру», — подумала и вспомнила: «Гроба тебе да не будет!» Усмехнулась: «Без гроба — без воскресенья… Ну что ж, пусть! Вечная смерть — вечный покой…»

Казалось и ей, но не так, как Юбре, что земля перевернулась вверх дном.

А Юбра в кабачке шептался с приятелем.

— Началось?

— Началось. Люди в Заречьи уже собираются, ходят со святым ковчегом, славу Амону поют. А скоро, чай, и здесь пойдут, — ответил Небра и, подумав, прибавил: — Да нам-то что? Из-за ихнего бога бунт, — не из-за нашего.

— Пусть! — возразил Юбра. — Чем бы ни началось, а тем же кончится: перевернется земля вверх дном — и слава Атону!

— А ты, брат, потише: услышат — прибьют.

— Небось, не прибьем! — ухмыляясь, зашепелявил, как будто во рту его плохо ворочался слишком толстый язык, малый с придурковатым лицом, Зия-столяр, по прозвищу Блоха. — Нам что Амон, что Атон, все едино. Был бы хлеб дешевле рыбы, а на прочее все наплевать!

— Глупый ты человек, Блоха! — заговорил котельщик Мин, угрюмый и важный старик, с темным от сажи лицом и светлыми, как вода, глазами. — Сын-то Амонов, Хонзу, кто? Озирис-Бата — Хлебный Дух. Выйдет из земли Дух, и хлебу конец, — переколеем все, как черви капустные!

— А что, братцы, — опять зашепелявил Блоха, — правда ли, будто золотого Хонзеньку нашего переплавят на денежки, хлеба накупят да раздадут голодным?

— Что тяжеле свинца, и какое имя ему, как не глупость? — проговорил, глядя на него с ученой важностью, Сулейка, школяр.

— А ты этот хлеб есть будешь? — спросил Мин, тоже взглянув на Блоху с презреньем.

— Я-то? Да мне что? Как все, так и я, — ответил тот, осторожно ухмыляясь и поеживаясь.

— Все будут есть! Все будут есть! — заспешил, замахал руками и закашлялся чахоточный сапожник Мар-Шпинек. — Слопала младенца свинья и не расчухала, дальше хрюкать пошла; так и народ, — съест бога, скажет: «Мало — еще подавай!»

— Ну да и подлецы же мы будем, сукины дети, коли пречистый лик божий на поруганье дадим! — воскликнул, ударяя кулаком правой руки по ладони левой, великан с детским лицом, кузнец Хафра — Белый Камень.