— Чем спасет, мечом или словом? — спросил человечек плюгавенький, с угреватым лицом, с востреньким, красным носиком, с косыми, шмыгающими глазками, выгнанный со службы судейский писец, Херихор — Херя, по лицу видно, сутяга, ерник и ябедник.

— А по-твоему, чем? — ответил Юбра уклончиво: побаивался Хери; говорили, будто он сыщик.

Тот помолчал, приложился к походной сулейке, подмигнул и сказал:

— Мечом. А нет меча, топором, дубиной. Пока богачей за горло не взять да толстых пуз не повытрясти, не отдадут, что награбили… Ну, да полно болтать, — делать надо!

— Что делать?

— Кликнуть клич по земле: «Вставай, голытьба, подымайся, грабь, бей, жги!» Загорится великий пожар, и будет небывалое: новыми богами сделаются нищие, и перевернется земля вверх дном, как вертится гончарный круг горшечника!

— Этого говорить не надо, сын мой! — остановил его Ахирам. — Даже в мыслях твоих не злословь начальника и в клети твоей не брани богатого, потому что птица небесная может перенести слово твое.

— А-а, струсили? Ну, так и чесать языков нечего! — засмеялся Херя, закинув голову, поднял сулейку и вылил в рот последние капли.

— Да кто ты, кто ты такой, откуда взялся? — вдруг всполошился Юбра.

— А сам ты кто и с пророком твоим? Побродяги, чай, беглые рабы, мошенники, висельная дичь, — много мы таких видали, тьфу!

Замолчал, оглянул всех осовелыми, но все еще хитрыми глазками и начал опять ласково:

— Полно, старичок миленький, не сердись, хочешь, поцелуемся?.. Эх, братцы, жалко мне вас! Темные вы люди, бедные, всякий вас обидеть может, и заступиться некому. А я бедных людей вот как люблю, — душу за них положить готов!

И вдруг, нагнувшись к Юбре, шепнул ему на ухо:

— Кики Безносого знаешь? Умная голова, умнее всех пророков. На Верху, говорят, опять зашевелился! Вот бы к кому пристать. Хочешь, сведу?

Юбра молча отшатнулся от него. И все молчали, как будто и вправду струсили.

Вдруг далеко в пустыне послышалось голодное рыканье льва, и псы у овчарен залились неистовым, воющим лаем.

Мерик встал, с величавой любезностью, свойственной людям пустыни, поблагодарил гостей за беседу и пошел с двумя пастухами в сторожевой обход. А остальные начали укладываться на ночь, тут же, у костра, на теплом песке, кутаясь в меха и плащи.

Иссахар подошел к Юбре, отвел его в сторону и сказал:

— Можно видеть пророка?

— Отчего нельзя? Завтра все увидят.

Иссахар помолчал, оглянулся, не подслушал бы Херя, и спросил шепотом:

— Кто он, откуда?

— Жрец-уаб, а откуда, не знаю.

— Правда, не знаешь или не хочешь сказать?

— Нет, правда.

— А имя как?

— Незер-Бата.

Иссахар знал, что Бата — одно из имен Озириса: Душа Хлеба, Плоти Божьей, дробимой людьми и вкушаемой; а Незер — Отпрыск, Сын. Незер-Бата — Сын Озириса, Второй Озирис.

— Ты израильтянин? — спросил Юбра.

— Израильтянин.

— Ваш Моисей — великий пророк, а этот — больше…

— Больше Моисея будет только один Человек на земле, — знаешь, Кто?

— Знаю.

Иссахар смотрел на Юбру так, как будто хотел еще о чем-то спросить.

— Сам увидишь, — узнаешь, — ответил Юбра на этот безмолвный вопрос и отошел.

Иссахар лег у костра, закутался в плащ, но долго не мог уснуть, все думал о пророке. Что-то было в словах и умолчаньях Юбры о нем подобное таинственной улыбке Ху-Зешепа, Сверкающего-Ужаса.